Распутье

– Председатель райисполкома, Сланкина не избрали. Уехал злой на весь мир.

– Не успел опоганить Шибалова, – вставил Устин.

– Здесь дело темное. Шибалову дали один год, хотя он вины за собой не признал. А ты хорошо выступил. Это, возможно, повлияло на судей. Два года – не срок!

– Для меня, Петро, – не срок, а Шибалова и такой приговор может надломить. Ну ин ладно. Перемелется, отстоится, жить будем. Прощайте! Кажется, впервые за всё время я спать захотел.

24

Наконец-то закончились годы разлуки с семьей. Устин возвращался домой. Будто бы в мире ничего и не изменилось. Хотя нет, изменилось. Умер Ленин. Эту весть даже многие заключенные встретили не без содрогания. Кое-кто плакал. У Устина тоже катились слезы. Почему? На этот вопрос Устин и сам себе бы не ответил. Просто было ощущение, что что-то рухнуло, да и жалко было мудрого, сильного человека. Устин не считал себя слабым и любил сильных. Он был один из немногих, кто смог не только познакомиться с трудами Ленина, но и получить разъяснения грамотного и умного Ивана Шибалова. Не раз за время своей скрытной жизни в тайге Устин бывал в его двухэтажном доме-крепости на Ноте-реке, не раз беседовали они вечерами в охотничьем зимовье или у таежного костра о гражданской войне и мировой победе пролетариата. Жгучая ленинская правда проникала в его сердце.

Заключенные имели возможность читать газеты, книжки. Устин довольно часто общался с Иваном Шибаловым и даже славно пел в самодеятельном хоре, который тот организовал. Заключенные выступали с концертами в клубах Спасска. Пели романсы и хоровые песни. Шибалов сам писал пьесы и играл Ивана Грозного, Петра I. Когда один из главных актеров вышел на свободу, Устин стал исполнять роль жутковатого и шельмоватого Меньшикова. На смерть Ленина Шибалов написал пьесу, в которой Устин должен был играть роль Керенского. Хотя этот образ был ему несимпатичен, и он отказывался, его уговорили. Пьесу отрепетировали, готовились выйти на сцену, но играть ее запретили: усмотрели некую идеологическую крамолу. На что Шибалов сказал: «Ну вот и всё. Отыгрались. Жди дворцового переворота. Читал статью Сталина о Троцком? Вот с этого и начнется».

Но все это уже было в прошлом, главное, что он идет домой, в родную тайгу. Пел песни, дурачился, как мальчишка. Жуткое прошлое позади. Свобода! Мирная жизнь, пашня, Саломея, дети и любимая тайга – всё это впереди.

Придет и скажет:

– Ну вот, я и пришел домой. Навсегда пришел.

Сокрушался, что ничего не известно о Журавушке. Наверное, он всё же погиб. Если бы был жив, то хоть как-то подал бы знать о себе. А Арсё? Тому что, он мог уйти к своим на Большую Кему или ещё куда.

Как ни спешил Устин домой, всё же забежал к Петру и Насте Лагутиным в Чугуевку. Обнялись. Рады, что прошлое перечеркнуто. Поговорили о том, о сём, пожалели неприкаянного Журавушку, невольно заговорили о политике.

– Россия набирает силу. Генсеком стал Сталин. Идет наступление на НЭП.

– Ну и что, Петро?

– Спешим построить социализм, только и всего. А базы для того строительства нет. Ладно, молчу. Прошли времена разговоров, кажется, начнутся времена действий.

– А как коммуны?

– Коммуны – дело скороспелое. Такую коммуну организовали уборковцы. Свели в кучу коров, телят, коней, ссыпали зерно и муку в один амбар. Будто пошло дело. Но скоро закосило. Тот не хочет работать, другой, глядючи на него, тоже перестал ломать спину. Кончилось тем, что съели всё и разбежались. Сейчас идут к нам и просят зерна, коровёнок. А где их взять? Я против таких коммун, они только подрывают веру в наши деяния. А с НЭПом мы торопимся, потому что Россия только начала набирать силу. Снова задумывается какое-то преобразование. Прав Иван Шибалов, с государственной машиной играться нельзя. Пошло дело – крепи его.

– Как дела Хоминых?

– Уехали в Сибирь. Кое-кто хотел конфисковать у них дом и разную живность, но я не дал. Они были с нами, чего же еще. Пусть устраиваются заново.

– Как Шибалов, одыбался?

– Нет, все время в тайге, ни с кем не общается. Приезжал я к нему, отказался разговаривать со мной, мол, с руководящими работниками говорить опасно. Хватит, мол, того, что было. Ушёл в себя. Народ к себе не подпускает, сторонится, даже боится, чтобы снова такое же не повторилось.

– Вот и молодец. Умение молчать, сейчас, пожалуй, самое главное. Я пошёл. Руководи мудро, так же, как это делал Шишканов. Забегай к нам.

На Приморской земле наступил, хоть и тревожный, но мир.

По тропе шел Федор Силов. Поседел мужик. Но шёл упруго, шёл быстро. Устин насторожился, хотел уйти с тропы, но тут же остановил себя: хватит от людей прятаться.

– Здорово, Устин! Как жив?

– Здорово, Федор! Жив твоими молитвами. Спасибо за заступу. Бегу домой, дышу таежным духом. Как ты?

– Осел на землю. Пашу и сею. Деньгу гребу лопатой, – хитро усмехнулся Силов. – Сельхозналог – дело не накла́дное, сдаем, излишки продаем. Сбывается ленинская мечта: сделать каждого мужика зажиточным. Разве что Афонька, что жену продавал, так и остался бедняком. Одно меня тревожит, что полжизни отдал рудам, а теперь никто ими не интересуется.