Распутин

Началась обычная взволнованная суета. Только Ваня старался держаться в стороне. Он был против всяких религиозных обрядов, но он желал быть корректным по отношению к чужим верованиям, а грустью своей он хотел показать, что его сердце разбито. И случилось как-то так, что старинный образ Владимирской Божьей Матери - тоже из Подвязья был он привезен - оказался в руках Серафимы Васильевны, и все ясно почувствовали, что это так и быть должно. Она делала большие усилия, чтобы справиться с волнением.

- Дети... - сорвавшимся голосом проговорила она, прямая и строгая, глядя на милые, смущенные, радостные, страдающие молодые лица перед собой. - Благословляю вас тем самым образом... которым и меня благословили на брак с Галактионом Сергеевичем... наши родители... Мы были счастливы... Было иногда трудно, даже очень трудно, но... мы справлялись. И перед вами трудное время... Будьте же тверды... чисты... И ты, Таня... милая, помоги ему... исполнить его долг... Это ужасно, но это - долг...

И она, торопливо передав образ Ивану Николаевичу, судорожно, резко, больно обняла кудрявую голову сына, который горячо, без счета целовал ее руки, а потом так же судорожно, горячо и больно стала она целовать Таню. На одно мгновение она отстранила от себя девушку, пытливо поглядела в красивые, чистые, теперь страдающие глаза ее и опять, - точно поверив ей окончательно, точно передав ей в эту секунду окончательно своего сына, - крепким и долгим поцелуем, как печатью, закрепила этот жертвенный акт матери навсегда. И Галактион Сергеевич невольно посмотрел на старые часы под большим стеклянным колпаком.

Благословение молодых кончилось. Все были глубоко взволнованы этой новой связью, которая скрепила старинную дружбу, этой новой страницей в их жизни, в которую неизвестно что впишет судьба, но которую им всем от всей души хотелось бы видеть светлой, радостной, счастливой. Даже Ваня оживился и вместе с кухаркой Похвистневых, их единственной прислугой, ставил в кухне самовар, приготовлял вино и прочее. Ему очень хотелось тут же заявить, что и он идет с Володей на фронт, но он боялся, что это будет пахнуть подражанием, а он прежде всего хотел быть самостоятельным, а во-вторых, его очень смущали тревожные взгляды его стариков, которые он иногда перехватывал...

И за чаем началось общее совещание о том, как лучше и удобнее обставить Володю в его новой жизни. Он попробовал было, чтобы покрасоваться немного перед всеми, слегка заикнуться, что и он, как и Коля Муромский, пойдет рядовым, но это встретило такой единодушный отпор, что он сразу сдался.

- Ты пойдешь только офицером, - сказал Галактион Сергеевич. - То дело Коли, а это - наше...

- Иди прапорщиком, а вернись генералом... - засмеялся Иван Николаевич.

- Не успею... - улыбнулся Володя. - Все говорят, что война скоро кончится...

- Ну, это там как Господь укажет... - вздохнула Марья Ивановна, печально и тепло взглянув на дочь и незаметно смахивая слезинки.

И было решено, что прежде всего надо тут же, дома, получить офицера... Вопрос о свадьбе все обходили деликатным молчанием, а когда это приходило на ум - конечно, это было не раз, - то все они испытывали тихий, но глубокий ужас, ибо жизнь сразу же подсказывала такое решение: Володя может быть и убит, и искалечен - как же связывать девушку? И все торопились тогда говорить, смеяться, обсуждать и, главное, не думать, не думать, не думать...

Поздно вечером Похвистневы пошли, как всегда, провожать старых друзей и новых родственников домой: они всегда провожали так друг друга. Володя с Таней отстали, чтобы побыть наедине. Никто не мешал им. И вдруг на темном бульваре Таня - она шла под руку с Володей - остановила своего жениха и, подняв к нему свое бледное в свете далеких звезд личико, сказала низким дрожащим голосом:

- А все-таки это ужасно! У меня вот такое чувство, что что-то страшное случилось сегодня... что никогда, никогда то, что было, не вернется... эта тишина, эти звезды, и ты вот со мной... что все то, что было, сон... и я проснусь, и ничего этого нет...

Володя хотел было что-то ответить ей, бодрое и любовное, но не мог: до такой степени поразило его ее лицо! Это была и та же Таня, и совсем не та, совсем новая, какою он никогда еще ее не видел: из беззаботного светлого ребенка суровая жизнь сразу сделала женщину.

- Таня... милая... - сказал он, нежно целуя раз за разом ее маленькую ручку. - Помни слова мамы: нам будет трудно... очень трудно... скрывать это бесполезно, мы не дети уже, но неизбежное - неизбежно. И помоги мне честно исполнить свой долг... А для этого прежде всего никогда не говори мне ничего... печального, не... мучь меня... Ты сама знаешь, невеста моя, радость моя, что для меня значит оторваться от тебя... и не мучь поэтому... помоги... А там все кончится, и мы будем вместе... уже навсегда... И, конечно, это будет скоро...