Распутин

Истомленные, пьяные от битвы люди в касках залили развалины прекрасного замка, его вековой, теперь изуродованный снарядами парк, усеянный скорченными, стонущими и кричащими ранеными, разбитыми орудиями... Гремя палашами, группа офицеров подошла к тому месту, где стояли белые палатки перевязочного пункта и где теперь среди изуродованных, истерзанных трупов лежала, устремив глаза в утреннее, такое свежее и радостное небо, сестра Вера с красным крестом на груди. Голова ее была разбита, золотистые волосы покрыты черными сгустками крови и опалены, но на лице ее был глубокий покой...

- Много офицеров, Durchlauht...[46] - сказал кто-то почтительно. - Прикажете обыскать?

Грубые окровавленные руки стали выворачивать карманы раненых и мертвых.

- Письмо, Durchlauht... - сказал санитар, протягивая генералу только вчера полученное Колей от сестры письмо.

- Лейтенант граф фон Реймер, переведите... - сказал генерал, протягивая подмокшее в крови письмо молодому адъютанту.

Лейтенант, хлыщеватый молодой человек с замкнутым лицом, развернул письмо и, обменявшись с генералом мимолетным взглядом, начал громко - так как вокруг было много офицеров и солдат - будто бы переводить:

«Дорогой мой супруг, я страшно тревожусь за тебя... Отчего так долго нет от тебя вестей? М-м-м... Я молю Бога, чтобы ты попал хотя на австрийский фронт, так как германцы внушают нам здесь непреодолимый ужас...»

Офицеры, опираясь на палаши, внимательно слушали.

«Мне жаль, - продолжал будто бы переводить лейтенант, - но я не могу сообщить тебе ничего доброго. Народ начинает уже волноваться, требуя окончания безнадежной, бесполезной войны. Все требуют мира. Местами народ голодает, и опасаются открытого возмущения. В наших войсках свирепствует, говорят, холера. Правда ли это? Ах, ужасно, ужасно...» Ну а дальше идет... м-м-м... личное, не имеющее никакого значения...

- Благодарю, господин лейтенант... - сказал плотный генерал. - Потрудитесь передать это письмо вместе с вашим переводом в осведомительное бюро для печати...

Лейтенант почтительно козырнул.

К вечеру серые волны с востока снова начали среди бури огня бить в лесистые горы, на которых стоял когда-то красивый замок, и оттеснили противника. И к ночи из развалин замка потянулись на восток пленные. Среди них был и Фриц Прейндль, молодой лесничий из баварских Альп, стройный, красивый молодой человек с мечтательными глазами. Голодный, измученный, усталый, он шел под конвоем страшных казаков в эту странную страну, из которой до него некогда долетели в глушь его милых лесистых гор книги удивительного Достоевского, громадного Толстого и чарующие душу песни Чайковского. Он любил тихую, красивую жизнь в своих лесах и изболелся теперь душою, все пытаясь безуспешно уловить смысл того, что вокруг него делалось. Вместе с ним шла огромная толпа немецких солдат, которые были полны тоской о покинутых семьях, тревогой перед темным будущим и тайной, но глубокой радостью, что весь этот ужас для них хоть на время кончился...

В противоположную от замка сторону на запад шла большая партия русских пленных, голодных, холодных и изнуренных. И среди них везли в крестьянской повозке красивую сестру Веру, ошеломленную разрывом снаряда, с прорванными барабанными перепонками и потому совершенно глухую. И сказал кто-то из пленных в темноте:

- А знаете, Иван Иванович, я думаю, что все это в конце концов будет иметь огромные положительные последствия... Бесследно это пройти не может. Первым следствием, мне кажется, будет образование Европейских Соединенных Штатов. А это в свою очередь предполагает коренные перевороты в строе многих европейских государств...

И после небольшого молчания кто-то ответил грустно из темноты:

- Вам следовало бы еще прибавить, что эта война последняя, как уверяют газеты... Эх, друг мой, не фантазировать нам надо, не надеяться на какую-то благодать свыше, а работать, работать, работать... Если война что и показала с ужасающей несомненностью, то только то, что мы самообольщались, что сделано людьми разума страшно мало, что надо работать, работать, работать...

- И тут не унимаются... - проворчал третий. - У меня ноги так стерты, что ступить не могу, а они - Европейские Соединенные Штаты... Тьфу!

Молчание... Слышен топот и шурканье многочисленных ног, порой подавленный вздох, порой сдержанный стон раненого и грубый окрик конвойного. Сестра Вера, без сознания, тихо и нежно бредит о чем-то на мокрой соломе своей скрипучей грубой телеги. Около нее идет молодой истасканный берлинец, раньше парикмахер, а теперь начальник этого конвоя. Он долго осматривал девушку сальными глазами перед отъездом и теперь решил не упускать ее из виду...

А вверху горят, переливаются, искрятся звезды...

VII

«ВСЕ ДЛЯ ВОЙНЫ!»