Распутин

И были все они без ружей, и на ушко шептали уже опасливо люди, что оружия у русских армий нет, но никто этому не хотел верить, и потому все повторяли, что такие слухи распространяются только германскими агентами. Но лавки бойко торговали, горожане шли туда и сюда, гимназисты, весело смеясь, возвращались по домам, перелетывали и ворковали по рядам сытые голуби, и купцы в лисьих и енотовых тулупах, сбившись кучками, обсуждали последние военные новости. Две собаки, сцепившись задами, стояли посреди улицы, и толпа детей со смехом кидала в них грязным снегом и палками, а взрослые смеялись и делали поганые замечания.

Поднявшись по сильно затоптанной, пахнущей лазаретом широкой каменной лестнице во второй этаж - здесь раньше помещался ресторан «Лондон», теперь, по случаю трезвости, закрытый, - у самой двери лазарета Евгений Иванович столкнулся с главным врачом его Эдуардом Эдуардовичем. Как немца его сперва решили было сослать куда-нибудь к Уралу, но так как губернатор к нему благоволил, то его как исключение оставили в городе, где он исстари славился как своим знанием, так и добродушием удивительным и прекрасной игрой на виолончели.

- У вас молодой князь Муромский? - поздоровавшись, спросил Евгений Иванович. - Как он?

Врач замялся.

- Тяжелая рана в голову... Его германцы, говорят, бросили, считая мертвым, - сказал он тихо. - Жить может, но...

- Душевное расстройство?..

- Да... - кивнул тот головой. - Только не говорите родственникам. Я их немножко обнадеживаю... Хотите повидать князя? Мы ему дали отдельную комнату. А старый князь в Москву поехал хлопотать, чтобы его приняли в клинику Кожевникова...

- Да зачем же вообще привезли его сюда? - идя длинным пахучим коридором за грузным белым доктором, спросил Евгений Иванович. - Ведь мимо Москвы провезли...

- Зачем, зачем... - вздохнув, повторил врач. - Многое делается низачем... Конечно, надо было не мучить, а сразу в Москве оставить. Много, много беспорядка в деле! Это хорошего ничего не обещает...

Он осторожно постучал в застекленную матовым стеклом дверь - тут раньше помещались отдельные кабинеты ресторана - и, не дожидаясь ответа, вошел. Евгений Иванович невольно остановился на пороге: на белой койке, сам весь в белом, с плотно забинтованной головой сидел Коля, исхудалый, прозрачный и - новый. Он остановил на враче и госте свои прекрасные чистые серые глаза, но в них не отразилось ничего: было совершенно ясно, что он не узнал ни того, ни другого.

- Зачем вы пришли? - с укором, тяжело спотыкаясь языком, сказал он и, не дожидаясь ответа, все так же тяжело заикаясь, с большим усилием продолжал: - Я же просил никого ко мне не приходить... Разве это так трудно... не приходить? Я не хочу видеть лжецов. Эти сухие цветочки у ног Мадонны были так... трогательны... А рядом - кишки изо рта лезут у раздавленных артиллерией... И бьются совсем уж ни в чем не повинные лошади... Тут великая ложь. Или цветочки, или это... А так, вместе непонятно... невозможно... - растерянно бормотал он с великим напряжением, от которого слушающим было мучительно, и вдруг на больших страдальческих глазах его налились крупные слезы, и он с мольбой, спотыкаясь языком, проговорил: - Уйдите... уйдите все! Я не могу видеть вас... Уйдите...

И он горько заплакал.

Евгений Иванович нахмурился. Душа его мучительно болела. Молчал - он знал, что разговор, слова тут бесполезны, - и грузный, добрейший Эдуард Эдуардович и тяжело сопел носом.

- Пойдемте... - тихо сказал он. - И так вот дни и ночи... Мадонна какая-то в цветах... И куда-то она исчезла... Ничего понять нельзя. Пойдемте...

Евгений Иванович, сгорбившись, с мученическим выражением в глазах вышел из госпиталя и, не подымая глаз, пошел домой. Дома он тотчас же сел за письмо к незнакомому ему писателю-народнику Андрею Ивановичу Сомову, в последних статьях и рассказах которого звучал протест - насколько только это было возможно в обстоятельствах военного времени - против войны и все растущего озверения и развращения масс. Евгений Иванович запрашивал старого писателя, не возьмет ли он на себя редактирования «Окшинского голоса» - просто закрыть газету теперь было нельзя, во-первых, потому, что это сочли бы за демонстрацию, а во-вторых, около нее кормилось несколько семей. И он подробно изложил свои взгляды на дело: как же не защищаться, если нападают, - писал он с мученическим выражением в глазах, точно не веря в то, что он пишет, точно подчиняясь какой-то посторонней воле, - но и защищаясь, все же надо помнить, что мы все же не орангутанги, а люди, и всем для войны пожертвовать мы не только не можем, но и не должны...

И, взяв свою секретную тетрадь, Евгений Иванович наскоро записал: