Распутин

Германцы упорно изо дна в день били безоружные армии российские и неудержимо продвигались все вперед и вперед; союзники страшными мобилизациями - иначе они никак не давали русскому правительству денег - в корень разрушали экономическую жизнь России, попы без устали служили молебны об одолении безоружными солдатами всякого врага и супостата, транспорт разваливался, а вся Россия - то есть та Россия, которая хотя до некоторой степени владела членораздельной речью, - от вшивых окопов до университетских аудиторий изо дня в день спорила: глупость это или измена? И в то время как одни склонялись к тому, что это глупость, а другие к тому, что это измена, граф Михаил Михайлович Саломатин, любивший решения оригинальные, везде и всюду говорил, что это и глупость, и измена. Он испытывал известное умственное удовлетворение: его анализ русской жизни был безошибочен - война как нельзя лучше оправдывала его пессимизм. Но параллельно с этим внутренним удовлетворением нарастало в нем беспокойство: если германцы вскоре поставят Россию на колени и, заставив ее подписать позорный мир, все свои силы бросят на Запад, то очень возможно, что в этом случае маленькие сбережения графа в Аглицком Банке подвергнутся серьезной опасности, так как германцы - как, впрочем, и все другие народы при удобном случае - остаточно ясно показали, что с международным правом они не очень считаются. И немало бессонных ночей провел граф Михаил Михайлович, размышляя над тем, как ему теперь быть. Конечно, при его связях получить заграничный паспорт можно бы было, но это обратит на себя внимание, а этого граф никогда не любил; добиться же какой-нибудь официальной командировки в Лондон теперь, когда его отношения с очень влиятельным родственником его Борисом Ивановичем фон Штиреном были так натянуты - об этом было известно всем, и все в сношениях с графом это учитывали, - когда в своей агитации против всемогущего старца он сгоряча пересолил, что он сознавал и в чем немножко раскаивался, получить какое-либо официальное поручение за границу при такой обстановке было более чем трудно. И по мере того как развивались грозные события и изумительные успехи германских армий все нарастали, граф, с удовольствием убеждаясь, что он был прав более, чем даже он сам думал, тревожился все более и более: может быть, недалек день, когда над Вестминстерским аббатством взовьется штандарт императора Вильгельма II, и тогда... Но сделать что-либо пока было невозможно - разве только еще и еще сократить свои личные расходы...

Граф сидел в своем скромном номере и, чтобы забыться, внимательно, со вкусом, как всегда покрывая своими заметками все поля книги, читал увесистый труд Смита об историческом Христе или, точнее, о дохристианском Иисусе. Тяжеловатая, но неопровержимая аргументация автора увлекала его. От огромного труда Э. Ренана и всей той наивной школы не оставалось и камня на камне. И он прямо изумлялся, как долго был он под обаянием этого увлекательного, но в конце концов очень поверхностного француза. Конечно, ехать через Ганге на Стокгольм было бы теперь из- за германских крейсеров рискованно - думал он параллельно, - но сухим путем через Хапаранду можно было бы проехать прекрасно. И только бы до Стокгольма добраться, а там все можно было бы уладить прекрасно...

За дверью послышались уверенные неторопливые шаги, и без предварительного стука дверь его отворилась, и граф от удивления даже привстал: на пороге стоял Григорий.

- Дома? - проговорил тот. - Вот и слава Богу... Здравствуй, милой, дорогой... Все читаешь? Чай, все уж перечитал... Дотошный ты человек, граф, право... Ну, как здоров?

- Да ничего, помаленьку... - отвечал граф с некоторым холодком: не мог он простить ему каверзы с имением. - Вы как поживаете? Милости прошу, садитесь...

- И мы живем, хлеб жуем... - садясь в пахнувшее пылью кресло, проговорил Григорий. - Кто теперь живет хорошо? Вон немец как наших генералов-то расшвыривает. Точно в городки играет: даст раза, так все и сыплется... Как говорил я: не надо связываться...

- Да о вас и сейчас идет по Петрограду слушок, что вы и теперь не прочь с Вильгельмом помириться... - дипломатически улыбнулся граф.

- Мало ли что про меня сплетают... - недовольно отвечал Григорий. - Что я, мужик, тут понимать могу, когда и вся ваша братия, ученые-то, голову растеряла и не знает, что и придумать? А по-нашему, по-мужицкому, знамо дело, плохой мир лутче доброй ссоры. Упустишь огонь, не потушишь, говорится. А он вон как уж разгорелся...

- Если нам теперь с Вильгельмом помириться, он сейчас же бросится на союзников, разнесет их, а потом опять же за нас примется... - сказал граф, еще раз ощупывая мыслью всю безвыходность прежде всего своего собственного положения.