Распутин

В это Евгений Иванович не верил. Он очень ясно понимал, отчего происходят эти другие, будто бы бодрые настроения фронта. Это происходило потому, что там люди, из всех сил сцепив зубы, старались не видеть ужаса своего положения. Стоило им только на одну минуту дать себе усумниться, стоило только раз мимолетно взглянуть страшной правде в глаза, как они в исступлении побросали бы все и ринулись бы кто куда... Но как всегда, Евгений Иванович себе не верил - он думал, что в самом деле, может быть, там, на фронте, видно что-то такое, чего здесь видно не было. И вот он снова поехал в Москву, чтобы посмотреть, нельзя ли как устроить себе там поездку на фронт. Конечно, он легко бы мог поехать просто корреспондентом от своего же «Окшинского голоса», но этого он не хотел: нужно было проехать совсем незаметным человеком, чтобы видеть и слышать то тайное, что не может не быть скрыто от газетного человека, во-первых, а во-вторых, нельзя было брать на себя обязательства писать не то, что следует писать, а сообщать только те условные лжи, которые будто бы требовались моментом.

Прежде всего он поехал в Земский союз на Маросейку: у него было письмо от окшинских земцев к самому князю Г. Е. Львову. И первое, что он там увидел, в этом котлом кипящем учреждении, это солидный автомобиль, в котором подкатил к подъезду Георгиевский со своим серым Догадиным, оба во френчах и галифе, оба с желтыми портфелями под мышкой, оба озабоченные до такой степени, что едва успели на ходу поклониться ему: не до поклонов! Эта встреча сразу расхолодила его, и он, точно потухнув, замешался в толпу просителей, которая теснилась в этом огромном вестибюле с белыми колоннами, загаженном выше всякого вероятия. И изредка проходили в кабинет князя без всякой очереди разные знаменитости - то седенький хромой М. В. Челноков, то чистый улыбающийся Н. И. Астров, то рыжеватый торопливый, точно ничего не видящий князь Д. И. Шаховской, и тогда по толпе просителей пробегал почтительный шепот. И высились вокруг какие-то тюки и какие-то ящики, и стрекотали бешено машинки, и носились взад и вперед молодые люди и всякого рода девицы с полоумными лицами: до такой степени все у них было важно и срочно!

- Иван Сергеич... Иван Сергеич... - отчаянным шепотом взывала одна из барынек, давая угонки за каким-то тоже ополоумевшим молодым человеком с длинными волосами и строгим лицом. - Да погодите же одну секунду, ради Бога...

- Что такое? В чем дело? - обернулся он нетерпеливо. - Говорите скорее, пожалуйста...

- Мне дали ведомости по расходу муки... - заторопилась барынька. - И у меня получается какая-то дикая чепуха... Отпущено пекарням тысяча пудов муки, скажем, а хлеба ими выпущено значительно больше и подписано: припек - такой-то. Что это такое - припек? И как же это может случиться, что хлеба получается больше, чем дано муки?

- Ну, значит, ошибка какая-нибудь, только и всего... - рванулся тот в коридор. - Проверьте документы еще раз...

- Да я двадцать раз проверяла... - в отчаянии пролепетала барынька. - Все одно и то же... Да погодите же...

Но Иван Сергеевич уже умчался.

- Разрешите мне помочь вам, барынька... - сказал стоявший рядом с Евгением Ивановичем толстый старик с чугунным лицом и одышкой, по- видимому лавочник. - Вы напрасно смущаетесь: это так и быть должно.

- Но позвольте, почему? - покраснела дамочка. - Муки тысяча пудов, а хлеба больше...

- Но ведь в муку льют воду, чтобы получить тесто... - сказал, смеясь, лавочник. - Вот от воды и увеличивается вес муки в хлебе...

- Ах, вот что! - с восхищением протянула барынька. - Не понимаю, как могла я забыть это... Большое спасибо вам...

И она понеслась куда-то, где отчаянно стрекотали машинки.

Евгению Ивановичу стало скучно, и он, поколебавшись, снова вышел на Маросейку, решив зайти сюда еще раз, когда просителей у князя будет не так много.

И он побывал и в Городском союзе, где столпотворение было ничуть не меньше, и в Красный Крест зашел, куда у него было письмо от их уездного предводителя дворянства Николая Николаевича идольского, - он в Ниццу в этом году не попал и очень скучал у себя в имении, - ив редакциях газет, где были знакомые люди. И было удивительно: все очень сочувствовали - хотя чему тут было сочувствовать, было непонятно - его мысли проехать на фронт, все как будто хотели помочь, но толку определенно не выходило никакого. И у него очень скоро составилось очень четкое впечатление, что везде принимают только каких-то своих людей, что везде точно делается какое-то дело, которое показывать чужому человеку никак не следует. И во всех слоях общества шла упорная молва о том, что в учреждениях этих прячут молодых людей от военной службы - в самом деле, молодежи там встретил Евгений Иванович очень много, - а во- вторых, что грабеж там идет совершенно невероятный.

Он скоро потерял терпение в этой лихорадочной и бестолковой суете и решил ехать домой.