Распутин

Семейная жизнь его все более и более разлаживалась. Дети не только не связывали супругов, но еще более разъединяли, потому что и в воспитании у них не было ни одной точки соприкосновения: у Елены Петровны на первом месте была книга, книжные и чужие идеи, а у него был какой-то внутренний голос, какой-то точно наследованный опыт, который говорил ему, что и в этом отношении книгам верить очень нельзя, что надо и тут быть как-то проще, яснее, спокойнее, а главное, проще, проще, проще. Чаще чем прежде между ним и Еленой Петровной вспыхивали горячие ссоры из-за всякого пустяка, и чувство не только отчуждения, но даже и глухой вражды все более и более усиливалось. Он добросовестно пробовал урезонить себя. Он старался уверить себя, что и у его жены много добрых черт в характере, он старался вызвать в себе жалость к ней - ведь и ей очень тяжело с ним, как и ему с ней, - он старался вспоминать о смерти, пред лицом которой все эти стычки не только смешны, но преступны, но все эти усилия длились только короткое время, а потом все старое начиналось сызнова. И мелькала смешная мысль: вот с немцами и австрийцами ты не хочешь вражды, хочешь мира - как же не можешь ты жить в мире со своей женой, которую ты всего несколько лет тому назад так любил? Но резоны эти были бесполезны, враждебность увеличивалась с обеих сторон, больно отзывалась на детях, тяжко огорчала бедную мать, но сделать ничего было нельзя... Точно это была какая-то сила, извечная, непонятная, которая играла ими и с которой справиться не в уделе человека...

И с одной стороны, тяжелы ему были люди чрезвычайно, с другой, его томило какое-то беспокойство и не сиделось на одном месте. И он чаще чем прежде уезжал теперь за реку, в леса, на охоту или же под самыми пустыми предлогами ехал в Москву или Петроград. Но покоя не находил он нигде: везде дьявол войны преследовал его.

Он обошел с Муратом кошелевское болото и, не найдя ничего, заглянул в край Подбортья, где держались всегда глухари, но и там не нашел ничего - только тальник был свежее обкусан лосями, и везде виднелся их свежий, похожий на сливы помет, - потом на маленьком безымянном болотце среди серой вырубки, которая всегда так угнетала его, он взял случайную крякву, на Уж боле промазал в чаще по глухаренку и, так как уже сильно свечерело, потянул к Лопухинке на ночлег.

В кустах послышался шелестящий звук колес по песчаной дороге и пофыркивание лошади.

- Евгению Ивановичу почет и уважение! - снимая картуз, приветствовал его Прокофий Васильевич, славный мужик и хороший хозяин, к которому он иногда заходил попить чайку с охоты. - Тпру...

- А, Прокофий Васильич... Как поживаешь? Марья Михайловна, здравствуйте...

- Здравствуй, Евгений Иванович... - степенно отвечала сидевшая рядом с мужем Марья Михайловна.

- Похаживать? - спросил Прокофий Васильевич.

- Да, прошелся немножко...

- Доброе дело... Ну а в газетах как?

- Слабовато, Прокофий Васильич. Забивает нас немец...

- Эх, паря, негоже ведь дело-то!

- Это, бают, все этот, Гришка... Распутинов, что ли, пес его знает, мутит... - говорит степенная Марья Михайловна. - Колдунище, бают, такой, беда! Подадут царю гумагу какую подписать, а Гришка отведет глаза, тот не так и подпишет. А потом министры эти самые да сенаторы и не разберут ничего, а объяснить дело царю боятся. А правда, бают, из простых мужиков он?

- Правда. Сибиряк.

- Гляди, братец ты мой, как ведь человек произошел! А? - удивляется Прокофий Васильевич, и в голосе его слышится как будто и зависть. - Простой мужик, а куды сиганул!.. Не гляди вот, что сер... А у нас тут солдат один на побывку приезжал, Журавлев... он вот моей Марье Михайловне сродни еще, она от Журавлевых взята... так вот говорил, что солдаты будто крепко Гришкой этим недовольны... - Прокофий Васильевич осторожно понизил голос. - Да и царицей будто... Будто от их двоих и измена вся идет... Приехал, грит, надысь на фронт от нее генерал один важный, сел не ероплан да со всеми плантами к немцам и перелетел... Солдаты, вишь, начали было по еропланту палить, да нешто в его потрафишь? Так вот будто и улетел... И еще говорят солдаты промежду себя, что начальство будто нарочно везет хлеб да снаряды поближе к фронту, - знает, что наши отдавать будут, туда и везут, чтобы, вишь, все немцам доставить по царицыному приказу... Больно, бают, немец-то со всем этим бьется, а она вот и помогает...

- Что тут за диво? - заметила Марья Михайловна. - Чай, ей своих-то тоже жалко...

- А жалко, так и сидела бы дома... Кто ее больно звал? - немножко рассердившись, говорит Прокофий Васильевич. - И без нее нашли бы. Чуть не в одной рубашке взяли - должна чувствовать. А то что же это за порядки: хлеб ест наш, а радеть своим?..

- А Василий как твой? Жив, здоров? - спросил Евгений Иванович.

- Василей на румынскиим фронте. Пишет, слава Богу, здоров...

Побеседовав так среди безлюдной вырубки, Евгений Иванович простился с ними.