Распутин

Анна Егоровна оторвалась на минутку, чтобы внести нужные изменения в обед, Люба пошла полоскаться и душиться в ее комнату, а мужчины приводили себя в порядок у Степана Кузьмича. И скоро все, чистые, душистые, самодовольные, уже сидели вокруг белоснежного стола, на котором благоухала какая-то совершенно необыкновенная окрошка и красовались - несмотря на торжественно предписанную трезвость - разные бутылки с водками и винами. Тут же лежал огромный Мустафа, имевший три золотых медали, и в его умных глазах стояла печаль.

- Ну а мобилизации не боишься? - наливая всем холодной водки, спросил шутя Степан Кузьмич Ваню.

- Нет. Все улажено... - отвечал тот, прожевывая какую-то удивительную рыбку. - Как директор не подлежу.

- Да ведь вы на оборону не работаете?

- Стали работать. Для меня. Материи защитного цвета.

- И вполне безопасно?

- Вполне. Для защиты отечества тяжел.

- Эдак все бы отяжелели!

- Их дело. Пусть устраиваются.

- А на это лето никуда? - спросила Анна Егоровна Любу.

- Нет, хочу прокатиться в Кисловодск... Вот и дядя Вася собирается.

- Ах, старичок, старичок, пора бы тебе и о душе подумать... - пошутил Степан Кузьмич.

- И думаю, и думаю...

- Думаешь ты о девочках...

- А что же? И девчоночек Господь сотворил... - сказал старичок. - Мы с девчоночками живем по-милому, по-хорошему. Жалеют они меня, старичка. Сударушки вы мои, для чего и на свете-то вольном жить, как не для своего собственного удовольствия? Нет, нет, я вот лучше красненького...

- Поедемте и вы... - сказала Люба. - Вот Ваня и отвез бы нас всех на машине прямо до места...

- Ой нет, куда там... - вяло проговорила Анна Егоровна. - Пылища, жарища... Нет, я ни за что!

- Распускаешься ты, вот что я скажу тебе, сестрица... - сказала, смеясь, Люба. - Разве можно жить этой вашей провинциальной коровьей жизнью? Спите, едите, зеваете...

- И я не поеду... - протелеграфировал Ваня. - Предполагается пробег Москва - Томск.

- Смотри, не сломай головы... Мужичишки теперь сердитые, черти... - сказал Степан Кузьмич.

- Нет. Я с графом Пустозерским. Поберегут. У него связи.

И была удивительная лососина, и ростбиф, и цыплята, и спаржа, и всякие вина. Лица раскраснелись, языки развязались, и глаза заблестели. Вдали у реки свистел паровоз. У чугунной решетки торчали любопытные, и у них текли слюнки. А Степан Кузьмич, как только замечал за густыми кустами эти фигуры любопытных, невольно поднимал диапазон выше, громче говорил, громче смеялся и возглашал во всеуслышание:

- А ну, еще шампанчику!

- Ого! - воскликнула Люба, вдруг заметив павлина. - Давно?

- Разве ты его раньше не видала? Давно... Правда, хорош?

- Нет, я не люблю их... - глотая холодный покалывающий огонь вина, отвечала Люба. - У них ужасно неинтеллигентные морды...

И она рассыпалась серебристым смехом.

Павлин взлетел опять на забор, дико вскрикнул и вдруг распустил свой хвост...

- Ого! - сказал кто-то за забором почтительно.

- А ну, еще шампанчику! - сияя, проговорил Степан Кузьмич.

- А не довольно ли тебе, дядя Вася? Смотри, развезет... - пошутила Люба.

- Могущий вместити да вместит, сказано в священном писании, милочка... - кротко отвечал старичок. - Разве ты не читаешь его никогда?

Все засмеялись, даже Ваня, густо налившийся кровью от выпитого вина.

- Эх, надо, что ли, граммофон завести на радостях! - воскликнул Степан Кузьмич. - Давай, дядя Вася, выберем пластинки - ты ходок по этой части...

В окно выставилось огромное серебряное жерло граммофона.

- Это вот все русские оперы... Это итальянские... - говорил Степан Кузьмич, указывая на полки огромного шкапа, набитого пластинками. - Тут вот шансонетка. Это рассказы. Это скрипка...

- Да позволь: сколько же у тебя этого добра? - изумился дядя Вася. - Это поразительно!

- Ну что там... - небрежно сказал Степан Кузьмич. - Каких- нибудь тысячи три пластинок, не больше...

- Ого!

- Тут есть вещи, которые и сами мы ни разу не играли еще... - сказал Степан Кузьмич. - Вот хочешь эту - «Дубинушку»? Шаляпин, соло? Или Вяльцеву вот: «Гайда, тройка...»

- Валяй лучше Вяльцеву!

- Ты на мембрану-то, брат, внимание обрати: антик муар[54] с гвоздикой! Ни у кого такой во всей России не найдешь, может...

Они отобрали стопку пластинок и, поручив вертеть граммофон Стеше, глазастой горничной с белой штучкой, вышли снова на террасу.

- Еще бутылочку?

- Можно, можно...

- А что же персиков никто не попробовал? Свои ведь, не елисеевские...

Смеркалось. Сильно пахло росой и цветами. Город затихал. Мустафа грустно смотрел на суету людей на террасе - его тяготила и музыка эта, от которой хотелось выть, и весь этот ненужный, по его мнению, шум. А граммофон валял вовсю.

- Эх, только вот дамы тут, а то я такие пластинки закатил бы вам, пальчики оближете!

- Ну, не институтки, Степа! - сказала Люба.

- Не говори, Люба: есть такие, каких ни одна институтка не выдержит... - возразил Степан Кузьмич. - Пойдемте, кавалеры, в кабинет ко мне, я там заведу...

- Нет, тогда уж лучше мы с Анютой к реке пока пройдем... - сказала Люба, вставая. - Надо освежиться немного - я так вся и горю... Пойдем, Анюта!