Распутин

Лазарет на Дворянской взяла под свое высокое покровительство жена нового вице-губернатора, того самого кавалергарда, который еще так недавно, казалось, скакал со своим ватерклозетом по голодающим степям Приуралья. После того, как гвардейская кавалерия была растрепана немцами в Восточной Пруссии, а сам он был ранен в ногу настолько крепко, что уже совсем не мог ездить верхом - одна нога после операции стала значительно короче другой, - он принял место вице-губернатора в Окшинске: энергичные военные люди были везде нужны в этих проклятых разлагающихся тылах. Молоденькая, чистенькая, тоненькая и хорошенькая жена его Марианна, чтобы показать пример обществу; развивала в городке прямо невероятную благотворительную деятельность: она собирала дань для воинов табаком, деньгами, одеждой, кисетами, образами, она ставила литературно-вокально-музыкальные вечера в пользу их, она устраивала лотереи, она налаживала сбор Белого цветка в пользу туберкулезных, она основывала всякие комитеты и комиссии, она налаживала панихиды, молебны, встречи и проводы, и не было конца заседаниям, собиравшимся по ее инициативе и с ее деятельным участием. Шофер ее не знал покоя ни днем, ни ночью, но сносил эти терзания покорно: она выхлопотала ему освобождение от военной службы для исполнения его патриотической обязанности разваживать ее туда и сюда. У горничных ее прямо руки отваливались от бесконечных переодеваний барыни в течение дня - было бы дико ехать утром в лазарет и вечером на заседание к губернатору в одном и том же платье, - и муж совершенно не видел ее, и все изумлялись ее подвижности, но она не жалела себя и с утра, точно белка в колесе, неслась по своим делам туда и сюда, так что даже в глазах рябило...

- В лазарет! - коротко сказала хорошенькая Марианна, торопливо усаживаясь в автомобиль. - И пожалуйста, поскорее: я боюсь, что мы опять доктора не застанем...

Эдуард Эдуардович, пожилой человек, измученный сверхсильной госпитальной работой, действительно опять ушел минут за десять до ее приезда: она совершенно замучила его. И она надела какой-то хорошенький размахайчик и изящный беленький колпачок и стала обходить раненых, всех милостиво расспрашивала, всем ласково улыбалась, ничего не слушала и ничего не понимала.

- Голубчик... - обратилась она к Петро Кулику, огромному хохлу, тяжело раненному в бок и неизвестно зачем завезенному сюда, на север. - Надо лежать на спине, как говорил доктор... Так нельзя...

Петро Кулик, полный невыносимой боли, тоски, истомы, покорно переменяет положение и тяжело стонет: так ему нехорошо...

Она милостиво опрашивала следующих, улыбалась, одному подала несколько старых засаленных уже номеров «Нивы», другому поправила одеяло, обратила внимание сиделки на то, что у третьего оторвалась у рубашки пуговица.

- Голубчик, да нельзя же так! - ласково обратилась она к Петру, который не находил себе покоя и снова повернулся набок. - Так вредно тебе... Надо слушать доктора... Ну вот так... Вот молодец...

И она подала полотенце четвертому, и заслонила слишком резкий свет от пятого, и потребовала, чтобы немедленно вымыли окровавленную плевательницу у шестого.

- Голубчик, ты опять повернулся... - мягко, с нежным упреком сказала она Петро Кулику, который все метался и поворачивался. - Надо непременно, непременно лежать на спине...

- Сестрица, голубушка... - истошным голосом вдруг вырвалось у того. - Да поди же ты... ради Христа... к черту!

Среди сиделок и фельдшеров произошла ажитация, но она одним знаком успокоила всех: ничего, ничего, она отлично понимает... И все-таки настояла на том, чтобы Петро лег так, как ему было неудобно, и умчалась, оставляя за собой запах дорогих духов, смех сиделок и угрюмое молчание раненых.

- Скорее, скорее... - торопила она шофера. - Мне надо заехать на панихиду, а там завтрак, а там комитет... Пожалуйста, скорее...

В лазарете сразу стало спокойнее и легче. Вернулся Эдуард Эдуардович. Фельдшера и сестры привычно делали перевязки, выносили больных в операционную, умывали, перекладывали их, кормили. Стали приходить посетители, которым Эдуард Эдуардович не позволял приходить только утром, пока не приберут палаты, а остальной день до ужина был в их распоряжении; правда, это вносило довольно много беспорядка в жизнь палат, но зато это чрезвычайно подбадривало раненых: добрый немец прямо сил в себе не находил лишить несчастных и этого утешения. Его все очень любили - и офицеры, и солдаты - и провожали его белую грузную фигуру теплыми глазами, и не раз, и не два туманилась какая- нибудь темная голова безответным вопросом: «Вот немец же, а золотой человек... Почему же те такие черти сердитые?.. Вон в газетах пишут, опять в какую-то колокольню стреляли... Али, может, врут это все, чтобы наших полутче раззадорить?..» И - ничего не понимали, но вслух сомнений своих не высказывали...