Распутин

Ему было уже сорок шесть лет. Пять лет тому назад умерла его жена, оставив ему кучу детей и их старую привычную бедность. Мать его совсем постарела, целыми днями сидела у окна в плохеньком кресле и плакала ни о чем и обо всем. Всем хозяйством его заправляла Дарья, ловкая девка, некрасивая, с всегда светящимся носом, к которой тем не менее постоянно ходили солдаты. Но и при жене - она была худа, как скелет, с желтыми лошадиными зубами и постоянно курила - всю жизнь Евдоким Яковлевич тосковал о женщине прекрасной и милой. Он выливал эту тоску в простеньких, но задушевных стихах, которые и печатал в «Окшинском голосе», уверяя всех, что стихи эти присылает ему из Москвы один знакомый студент, которого надо поддержать. Многие догадывались о его авторстве и добродушно посмеивались над его стыдливостью... А ночью часто снились ему нарядные, дух захватывающие сны, полные неизъяснимой прелести, в которых на первом месте была эта вот его прекрасная женщина-мечта, которая любила его и которую он любил восторженно, исступленно и бережно-нежно, молясь на нее и отдавая ей всего себя без остатка в несказанно сладком жертвенном подвиге. И когда утром он просыпался, то часто весь день ходил он под впечатлением этого молодого счастливого сна и был счастлив тем, что это было хотя бы только во сне, и печалился, что это было только во сне, что этого в сущности никогда и не было.

- И отчего мы всегда так печальны? - с кокетливым участием спросила его вдруг Нина Георгиевна, обжигая его боковым взглядом. - И отчего такою грустью проникнуты всегда милые стихи... одного знакомого студента? А?

- Да веселиться-то особенно нечему... - отвечал, немного смущаясь, Евдоким Яковлевич. - Жизнь уходит или, лучше сказать, уже ушла, Нина Георгиевна. Что нам, старикам, остается? Одиночество, ревматизмы да поздние сожаления о том, что наделано столько непоправимых ошибок, что упущено столько красивых моментов...

Нина Георгиевна очень натурально расхохоталась.

- Ах, бедный старичок, как мне вас жаль! - воскликнула она. - Право, если бы я не знала вас давно и не... ценила так вас, я рассердилась бы: до такой степени притворны и нелепы все эти ваши старческие причитания... Ведь вам максимум сорок лет?

- Сорок шесть, Нина Георгиевна...

- Сорок шесть?! Ну это, извините, вы сочиняете, чтобы выглядеть пожалостнее. А если это действительно так, то вы нестерпимо моложавы. На вид вам и сорока нет. В эти годы французы только жить начинают и во всяком случае считают себя совсем jeune garçon [21]и - печальных стихов о женщинах не пишут... Зарубите себе это на вашем почтенном носу!

- Вы все шутите, Нина Георгиевна... - печально сказал Евдоким Яковлевич и удержал кашель: с Ярилина Дола, над которым стоял легкий туман, потянуло холодком.

- Послушайте, я наконец серьезно рассержусь! - сказала она, останавливаясь и в упор строго глядя на него своими красивыми глазами. - Конечно, если вы будете прикидываться восьмидесятилетним дедушкой, то... то принимайте и все последствия этой смешной игры на себя, но... Но вы, кажется, ждете от меня каких-то комплиментов, мой милый поэт? Вы забываете, молодой человек, что я - замужняя женщина! Идемте, идемте! - воскликнула она со смехом. - Что скажет свет, если заметит наше сумрачное tête-à-tête[22] с вами? Но, - вдруг переменила она тон, - я все же должна сказать вам совершенно откровенно, что я давно очень обижена вами...

- Чем же мог я так пред вами провиниться?

- Вашей нелепой и оскорбительной замкнутостью... Я знаю, как и все, что вы участвуете в широкой освободительной работе, видитесь с интересными людьми, вырабатываете удивительные по смелости и... красоте планы - неужели нельзя вам поделиться всем этим с очень близким и очень вам сочувствующим человеком? Это очень, очень стыдно! Да, кстати, - вдруг перебила она себя, - я всегда хотела тихонько шепнуть вам, чтобы вы не очень откровенничали перед этим нашим носастым студентиком Мишей Стебельковым... Мальчик кажется мне очень подозрительным...

- Ну что вы... - усмехнулся Евдоким Яковлевич. - Миша - фанатик революции...