Распутин

- Нет, пройдемте лучше туда... - тихо сказал врач, оглянувшись на дверь, за которой он уловил осторожный шорох, и указывая на раскрытую дверь на террасу. - Поговорим на свежем воздухе...

Оба вышли на террасу. Вверху рдели звезды. По окраине города заливались надрывным лаем собаки.

- Ну, я думаю, что со стороны легких вам бояться нечего... - сказал доктор. - Эта кровь что-то не совсем понятна мне...

- Я сам видел, как она брызнула у нее в платок... - тихо сказал Сергей Васильевич. - Она тут же и сожгла этот платок, чтобы не заразить меня... Вот только один уголок уцелел...

Доктор взял обгорелую тряпочку с красными пятнами и, подойдя к освещенному окну, долго внимательно его рассматривал.

- Как я и думал, это не кровь... - сказал он, вздохнув. - Но она все же очень страдает...

- Да, да, ужасно! - подтвердил Сергей Васильевич. - Ужасно! Но что же делать?

- Я думаю, что кроме терпения ничего не остается... - сказал, помолчав, Эдуард Эдуардович. - Едва ли что можно сделать для нее. Это, по-видимому, тяжелая наследственность, расплата за грехи отцов... Будьте с ней терпеливы, мягки и... покорно несите свой крест...

- Я так и думал, так и думал... - взволнованно говорил Сергей Васильевич и горячо жал руки доктора, точно тот Бог весть какую радость сообщил ему. - Я очень, очень благодарен вам...

Отказавшись от приготовленного чая, доктор ушел, а Сергей Васильевич осторожно подошел к двери жены.

- Это ты, Сережа? - послышался ее суровый голос. Он приотворил дверь.

- Иди сюда... - строго сказала она из полусумрака, но едва он вступил в комнату, как она сорвалась с дивана и с мучительными рыданиями бросилась к его ногам и охватила его колена и целовала его брюки. - Сережа... милый... дорогой... прости меня! Ради Христа, прости! Я сама не знаю, что я делаю... Это - не кровь... Это я нарочно, чтобы помучить тебя... чтобы ты жалел меня... чтобы ты любил меня...

И она забилась, как подстреленная птица.

Он поднял ее своими сильными огромными руками, сел с ней, как с больным ребенком, в кресло, ласкал ее, целовал, говорил бессвязные слова утешения.

- Я... я... накапала на сахар - Боже, какой стыд! - твоих красных чернил и... взяла в рот... И потом будто бы закашлялась... А никакого кашля нет... Я совсем здорова... Это все оттого, что мне кажется, что ты мало любишь меня, оттого, что мне холодно... одиноко...

И вдруг она заметила его слезы.

- Вот, вот, знаю, что ты любишь, что очень жалеешь! Знаю несомненно, а все не верю... Вот ты плачешь, и я... тоже плачу... и в то же время как-то смотрю на себя со стороны и вижу, что я, как актриса, хорошо все это делаю... Сережа, я так вся изломана, так исковеркана, вся насквозь ложь. Это такой ужас... Спаси меня от меня самой! Я жить больше не могу... Сережа, милый, родной...

Он всячески утешал ее, ласкал, но оба остро чувствовали, что спасенья им нет: все это повторялось уже сотни раз.

И звезды смотрели в темные окна, такие тихие, кроткие, и шептал в сонной листве ветерок, прилетевший с Окши, и на разные голоса лаяли по тихому городку собаки, и стучала вдали колотушка сторожа...

- Сережа, милый, уедем отсюда куда-нибудь! - молила она, беззащитно прижимаясь к нему. - Поедем хоть на Кавказ, на море... Там можно найти совсем безлюдный уголок и жить только вдвоем... И солнышко там, и море, и тишина... Увези меня туда, милый...

Наутро Сергей Васильевич послал куда следует прошение, чтобы ему разрешили увезти больную жену на юг, и написал частное письмо старому Кони, чтобы тот похлопотал, поддержал его прошение. Старик скоро устроил ему все это, и Сергей Васильевич повез совсем ожившую и счастливую и ласковую жену в Нижний, где они сели на пароход и проехали до Астрахани, а оттуда через Петровск пробрались на Военно-Грузинскую дорогу, а там, чрез Тифлис и Батум, выбрались и на солнечные берега Черного моря...

XIII

НА НИВЕ НАРОДНОЙ

Вдали в лугах заливался малиновым звоном колокольчик. Ребята заволновались: шеи вытянулись, головы завертелись, послышался возбужденный шепот: дилехтур... инспехтур...

- Ну, что еще не сидится? - окрикнул их Сергей Иванович, учитель, а сам тоже обдернул свой пиджачок и поправил волосы. «Да уж не инспектор ли, в самом деле? Черти бы их побрали...» - подумал он.

Тройка серых бурей ворвалась в улицу насторожившейся Уланки, и вдруг захлебывающийся звон колокольчиков и бубенцов и топот коней разом оборвался: тройка стала у училища. Внизу глухо протопотал своими сапожищами сторож Матвей. Учитель еще раз окрикнул волновавшихся ребят и строгим голосом продолжал урок, делая большие паузы, чтобы прислушаться, что делалось внизу. Опасливо мелькнула мысль, что, может быть, лучше бы выйти навстречу, но тут же он только мысленно выругался и продолжал занятия...