Распутин (др.издание)

Еще с глубокой старины заведен был в Окшинске обычай: 21 мая, в день матери Елены, чаря Каскянкина,как говорили окшинцы, чудотворная икона Боголюбимой из Княжого монастыря при невероятном стечении народа — иногда сходилось более двухсот тысяч человек — шла гоститьв Окшинск, который столько раз избавляла она от всяческих бедствий. Неделю гостила она в одном приходе, неделю — в другом, потом — в третьем и так, обойдя весь город, с великим торжеством снова возвращалась к себе в Княжой монастырь. В этом году за несколько дней до праздника в народе пошли слухи о том, что большевики решили не допускать крестного хода ни в каком случае, а если бы, тем не менее, народ собрался на обычное торжество, то — заготовлены пулеметы. Слухам этим верили: только что в Туле большевики так обстреляли крестный ход и перебили немало народа. Многих это смутило, и они малодушно остались по домам, многих остановила тяжкая железнодорожная разруха, но зато все те, которые захотели и могли попасть на торжество, точно вдруг просветлели и окрылились. Настоящий голод и холод — крестьяне не везли теперь в город ни хлеба, ни картофеля, ни дров, ни молока, ничего, — нарастающее озлобление и кровопролитие, нарастающее озверение и падение человека уже пугали людей, и им то хотелось мучительно возвратиться к привычному, старому, мирному, то хотелось оторваться страдающей душой от всего земного. И уже накануне праздника было видно, что если прежних размеров он и не примет на этот раз, то все же народу будет очень много: со всех концов окшинской земли к сияющему на крутом берегу светлой реки старому монастырю шли и шли богомольцы. Слухи о возможном кровопролитии, вероятность смерти заставила многих из них по древнему обычаю исповедоваться и причаститься и надеть новые, чистые рубахи. И были тихи и значительны их умиленные лица, и истовы те крестные знамения, которые полагали они на себя, когда над темной лесной пустыней видели они сияющие кресты древней обители. Все монастырские помещения, весь огромный двор обители, все окрестные деревни, все поляны в Серебряном Бору поближе к монастырю были полны богомольцами, которые, закусив черным сухариком, не раскладывая огней, сосредоточенно и торжественно коротали под звездами теплую душистую майскую ночь, всю опутанную соловьиными трелями из зеленой поймы… И когда по вершинам старых сосен брызнуло жидкое золото первого солнечного луча, точно черное море подступило вдруг к старинным белым зубчатым стенам монастырским, и могуче запел в солнечной вышине старый колокол, и зашумело море народное: все набожно, с сияющими лицами крестились, многие, которым посвободнее стоять было, пали на колена, многие умиленно плакали, и все жарко молились на старинный храм, в глубине которого в самом сердце в сиянии огней и облаках благовонных курений отец Феодор торжественно и умиленно отправлял богослужение…

Богослужение кончилось. Старая колокольня запела вдруг всеми своими колоколами, и вот из врат церковных показались сверкающие на солнце золотые хоругви, а вслед за ними на длинных носилках огромный, тяжелый — несли его человек двадцать — темный старинный образ Матушки Боголюбимой в простой серебряной ризе. Молитвенное напряжение толп, их восторг, их умиление, их жаркие молитвы, их слезы — увсе понеслось навстречу Боголюбимой. Многие крестьянки через головы толпы бросали ей свои домотканые холсты. Те, что стояли у самого шоссе, бросались на жаркие камни его, чтобы Матушка прошла над их головами… Вслед за иконой в сияющих ризах, умиленный и торжественный, шел отец Феодор с целым сонмом городских священников и огромный, неустанно поющий хвалебные песни хор… У одного из узких старинных окон в келиях появилось бледное красивое лицо молодой послушницы; Ирина печально смотрела на развертывающееся пред нею торжество: она чувствовала себя отщепенкой, чужой, которой во всем этом нет доли, и невольно слезы выступали на прекрасные глаза…

И как только под гуд колоколов вышел крестный ход из старых монастырских ворот на широкую, залитую солнцем дорогу к городу, как все эти тысячи и тысячи богомольцев устремились вслед за Боголюбимой, и скоро широкое шоссе и всегда пыльный резерв были залиты этим темным, медленно плывущим морем народным. Мужики и бабы, студенты и рабочие, купечество, солдаты и гимназисты — все было тут, в этой необозримой, многоцветной, глухо шумевшей лавине, над которой сверкали острыми огоньками хоругви, а в солнечном небе, над цветущими, благовонными ширями полей пели, тоже точно молясь, жаворонки… И было теперь в этих толпах людских немало людей, которые раньше в таких процессиях никогда не ходили, которые пошли только для того, чтобы присутствием своим сказать большевикам, что вот они не с ними. И было немало шпионов…