Распутин (др.издание)

У него едва оставалось время, чтобы пообедать перед важным совещанием Совнаркома, но он не мог и думать о еде, так как чувствовал себя весьма скверно: руки и ноги были холодны и противно мокры, голова нестерпимо горела, и истомно ныла не только душа, но и все тело. Эти свои настроения, эти припадки острой тоски с примесью какого-то ужаса он тщательно скрывал даже от самых близких. Он хотел казаться пламенно верующим, энергичным, всегда бодрым… Он решил подышать свежим воздухом, и, быстро одевшись в большом, слабо освещенном вестибюле, где скучали холодно-жестокие и наглые латыши охраны, он торопливо сбежал широкой лестницей вниз, где опять были латыши. Они небрежно вставали при его появлении и провожали его неласковыми взглядами…

Справа от подъезда были наглухо забитые Никольские ворота и тянулись ряды проволочных заграждений на всякий случай, а слева смутно уходила в темноту белая колонна Ивана Великого ^{208}. В холодном тумане местами виднелись парни с винтовками. Чтобы согреться, они, приставив винтовки к стене, по-мужичьи размахивали руками и притопывали ногами. Им было холодно и хотелось есть, и они, ожидая близкой уже смены, были несчастны и раздражены, им сулили какое-то царство небесное, а получилось то же самое, что и раньше было: стой, голодай, мерзни, охраняй какую-то — как они про себя выражались — сволоту. И иногда в темных головах их мелькала злая мысль: перебить бы всех этих стервецов и… Но так как они даже и приблизительно не знали, что будет дальше, так как, кроме того, опасались они и этих палачей-латышей, то они только угрюмо молчали или сквернословили при всяком удобном и неудобном случае.

Троцкий зашагал налево, к старым соборам. На душе было мучительно скверно. Он прошел мимо серого броневика «Стерегущий», мимо старых французских пушек и ядер в пирамидках, мимо Царь-пушки и разбитого Царя-колокола ^{209}, и вдруг в глаза ему бросился какой-то кроткий красноватый огонек в узком старинном окне. На ступеньках паперти старого собора сидела какая-то темная унылая тень.

— Кто вы? — спросил Троцкий строго. — Что вы здесь делаете?

— Ничего… — равнодушно отвечала унылая тень. — Я сторож при соборах…

Это был один из стареньких дворцовых гренадер, этих чистеньких, всегда очень вежливых старичков, которые издавна незаметно для всех оберегали древний Кремль с его святынями и любовно показывали посетителям его седую старину, его богатства, его волнующие русские красоты. А теперь старички тайно скорбели над разграблением старого Кремля и России и, чуждые этой новой жизни, запуганные ею, незаметно умирали…

— А почему это в церкви огонь? — спросил Троцкий.

И по форме вопроса и по интонациям старик сразу догадался, что перед ним один из этих новых, ненавидимых им людей, которые сперва стреляли по его Кремлю, как татары в старину, а потом ворвались сюда, все осквернили и засели владыками.

— Это лампады над гробницами царей московских… — холодно отвечал старик.

— А… можно посмотреть? — в неожиданном порыве неврастеника спросил чужак.

— Пожалуйте… — все так же холодно отвечал, тяжело подымаясь, старик.

Шарканье старых ног по истертым плитам, визг тяжелого засова, простужное хрипение старых железных дверей, и вот он в древнем сводчатом соборе, среди слабо освещенных каменных гробниц тех, имена которых вписаны в историю как имена строителей Земли Русской. И сурово смотрят с иконостаса древние, черные, грозные лики…

— Здесь вот покоится Иван Калита… — тихонько говорил сторож. — А это вот Иоанн III, что первый татарам отпор дал. Вот это рубашечка Дмитрия Царевича убиенного…

— А здесь? — нервно спросил чужак, указывая на гробницу, над которой кротко сиял огонек лампады в наивном граненом стаканчике, а под стаканчиком лежала кучка денег.

— Это-с? Это Иван Васильевич Грозный…

— А почему же тут деньги положены?

— На масло… — с неудовольствием отозвался старик. — На неугасимую…

— А почему же такая лампадка горит только над Иваном Грозным, а на других нет?

Старик помолчал — он не знал, следует ли говорить это чужому.

— А потому, сударь, — наконец решился он, — что в православном русском народе вера такая есть, что ежели у кого на душе тяжело, так надо прийти сюда и помолиться над гробницей грозного царя, и печаль-тоска пройдет…

— А разве и теперь много ходят сюда? — спросил тот, глядя сквозь пенсне на тихую гробницу.

— Много-с… Больше даже чем прежде… — отвечал старик, точно тайно торжествуя. — И ежели бы не проклятые латыши, которые стесняют народ с пропусками, так и еще больше было бы. Тоскует народ… Изволили видеть патриаршее служение у Никольских ворот? Даже сами правители и те в своих газетах пропечатали, что побольше полумиллиона народу было. Мне вот под семьдесят, я трем императорам служил, сорок лет вот уж как Кремль берегу, а такого молебствия не видывал…