Распутин (др.издание)

Члены редакции — за исключением Петра Николаевича и Миши, которые остались дожидаться Афанасия от губернатора, — вышли на улицу. Была теплая ночь, и домой не хотелось никому, но Нину Георгиевну ждал с чаем муж, князю нужно было идти готовить доклад в Петербург, а Станкевич побежал к жене, которая терпеть не могла, когда он оставлял ее одну надолго. Евгений Иванович с Евдокимом Яковлевичем и Григорием Николаевичем вышли на бульвар, что тянулся обрывом по самому берегу Окши. На бульваре было пустынно — только изредка смутно темнели в боковых аллеях парочки влюбленных. Направо чуть мерцала внизу река, а за нею над темной землей, над лесами стояло мутно-багровое зарево пожара. Налево смутно белели и в темноте казались огромными старые, чуть не тысячелетние соборы, золотые купола которых слабо светились вверху под звездами, а за соборами горел огнями большой и белый губернаторский дом. В теплом воздухе слышался чуть заметный привкус гари. И было почему-то грустно, и грусть эта мягчила душу — хотелось говорить просто и задушевно…

— Какое освещение у губернатора… — заметил Григорий Николаевич. — Гостя высокого чествуют, что ли…

— А ну их к черту… — нетерпеливо отозвался Евдоким Яковлевич. Помолчали.

— Ну что же, прочитали вы Никодима Святогорца? — спросил Григорий Николаевич Евгения Ивановича. — Понравилось?

— Чрезвычайно интересная книга… то есть как человеческий документ… — сказал Евгений Иванович. — Но это не для меня…

— Почему? — тихо сказал Григорий Николаевич. — Тут надо подходить не умом, а сердцем. И главное тут опыт. Попробуйте, и вы увидите благо этой невидимой брании силу умной молитвы…

— А вы прибегаете к умной молитве? — спросил Евгений Иванович ласково.

— Да… — душевно и тепло ответил тот. — Только я беру не молитву Иисусову, а составил себе свою, в которой в четырех всего словах я постарался выразить всю свою веру…

— Не секрет, как это у вас вышло?

— Почему же секрет? — тихонько удивился Григорий Николаевич, и было слышно, как он улыбнулся. — Нисколько не секрет. Моя умная молитва вот: «Отец — братья — любовь — распятье…» И больше ничего. То есть другими словами: Отец наш общий — Бог, люди все — братья, высший закон жизни — Любовь, а высшая награда — Распятье…

И эти большие слова вышли у него так просто и хорошо, что все некоторое время молчали. Внизу поблескивала река. Вверху в удивительных безднах шевелились и играли звезды.

— И что же это… ну, помогает?

— Помогает… — отвечал Григорий Николаевич. — Жизнь делается важнее, значительнее, сам строже и чище, а самое важное легче, с меньшим усилием любишь людей…

— Нет, а я вот все думаю о той мысли, которую вы как будто нечаянно обронили и которая буквально сразила меня… — сказал Евдоким Яковлевич, как всегда, горячо. — Помните, когда говорили мы по поводу нашей Сонечки Чепелевецкой о еврейском вопросе?

— Да. Но я не помню, чтобы я сказал тогда что-нибудь особенное… — слегка насторожился Евгений Иванович.

— Вы сказали, что если признать, что еврейство — зло и что с ним необходимо бороться, то — чтобы быть логичным — надо прежде всего отказаться от христианства, которое является по существу лишь одной из еврейских сект…

— Это очень интересно… — сказал Григорий Николаевич. — Конечно, это так. В те времена была школа саддукеев, школа фарисеев и школа ессеев, из которой, по-видимому, и выделилось христианство. ^{19}И как это всегда бывает в развитии сектантства, секта христиан стала во враждебное отношение к религии-матери, а та — к ней. Это очень интересно. Для меня, разумеется, нет племенных или религиозных различий, но теоретически это интересно…

Евгений Иванович был не совсем доволен, что эта мысль, обманув бдительность его цензора, выскочила из его тетрадки, но делать было нечего. И так в эти тихие минуты теплой ночи было уютно на черной земле под милыми звездами, что он не только не замял этого разговора, но охотно поддержал его, хотя и чувствовал — как это с ним часто бывало, — что потом он будет каяться.

— Вы должны были заметить, что я начал с если… — сказал он тихо. — Еслипризнать еврейство злом, еслипризнать необходимость борьбы с ним, то… и так далее. Все — условно…

— Понимаю, понимаю… — нетерпеливо перебил его Евдоким Яковлевич, давая понять, что теперь в темноте наедине эти предосторожности совсем не нужны. — Это все равно. Мысль тем не менее огромная, и она завладела всем моим существом. Я буквально не спал все эти ночи… Видите ли… может быть, социалисту, мне, и недопустимо говорить это, но… это сильнее меня… это голос крови, что ли… но евреев я не люблю… органически не люблю… И хорош, и мил, и все, что хотите, но точно вот какая-то стена между ними и мною, которую я уничтожить никак не могу, хотя и хотел бы. В нашей газете я, конечно, этого не скажу, но теперь, говоря по душам, сказать своим людям хочется…

— А почему нельзя в газете? — полюбопытствовал Евгений Иванович.