Распутин (др.издание)

— Это очень интересно, что вы говорите… — сказал Евгений Иванович. — Но мы, зная Россию, не можем поверить в прочность РСФСР, не можем поверить в возможность осуществления у нас социализма и вообще в какие бы то ни было планетарные задачи наши. А раз мы более или менее ясно очертим круг того, что невозможно, то тем самым приблизимся к определению возможного…

— Боюсь, что это не так… — сказал граф. — Возможно… Что возможно? Монархия? Вы, конечно, не ожидаете, что я, камергер и граф, предки которого уже упоминаются на страницах русской истории тогда, когда о Романовых не было еще ни слуху ни духу, окажусь республиканцем или социалистом, но тем не менее я все же должен сказать, что шансы монархии везде невелики, что эта форма как бы изжила себя. Возьмите любого из известных нам монархов — хотя бы нашего последнего государя. Разве это был подлинный царь? Ведь ни один из них уже не верит не только в божественное происхождение своей власти, но даже и в L'état с’est moi [102]Людовика. Все это не монархия Божьей милостью, а какие-то по недоразумению коронованные… интеллигенты…

И граф, довольный метким словечком, рассмеялся.

— Да так ли это? — усомнился Евгений Иванович.

— Так. Вильгельм пишет оправдательные мемуары, кронпринц пишет мемуары, все пишут мемуары — все объясняются, все оправдываются, все ждут отзывов газет о своих трудах… Где уж толковать тут о Божьей милости? И жизнью — ее сложностью — они вынуждены созывать так называемых народных избранников, они часто заключают уже сомнительные браки и бегают на поклон к могущественным банкирам, и то или иное распределение политических сил в стране их не только уже интересует, но часто и тревожит, с этим они должны считаться, а там идут секретные фонды министерства внутренних дел, а там полки филеров… И в кино после американской драмы в семнадцать километров и похождений Глупышкина в Париже ^{228}нам показывают императора Вильгельма на маневрах — после Глупышкина!.. Монархическая идея стерлась, опошлилась, как старый пятиалтынный, и если в нее не может быть уже веры у монархов, то как могут уверовать в нее народы?

— Виноват, я на минутку… — сказал Николай Николаевич и торопливо вышел на цыпочках, точно боясь, что его поймают и остановят.

— Так что же, республика?

— А кто верит теперь в спасительность республики кроме тех, которые добиваются министерских портфелей в ней? — вопросом же отвечал граф. — Мы в случае нужды можем принять республику, покориться ей, но верить в нее мы уже не можем. Возьмите хотя серию современных романов Анатоля Франса — а ведь они имеют колоссальное распространение во всем свете, — посмотрите, как разобрана там по косточке вся закулисная жизнь республиканской машины. Да что Анатоль Франс?! Из каждого номера газеты кричат нам о кризисе в этой области, и наш знаменитый матрос Железняк, разогнавший один все российское Учредительное собрание, право, бьи не так уж глуп, как это сперва многим показалось. Куда идти, чего добиваться, этого мы, если мы хотим быть добросовестными сами с собой, не знаем… Катастрофа наша — а, может, правильнее сказать, европейская, мировая — несравненно глубже, чем это казалось…

— Так что же, может быть, просто оставить наш большевизм?

— Да его давным-давно уже не существует! — воскликнул граф. — То, что существует в Москве и России под этим именем, это одно сплошное или недоразумение, или надувательство, или то и другое вместе. Вы встречались в Берлине с красными аристократами и в особенности с аристократками?

— Как же… — усмехнулся Евгений Иванович.

— Так вот я думаю, что туалеты и бриллианты красных дам для РСФСР несравненно страшнее белых авантюр наших бездарных генералов… — засмеялся граф. — Вы, может быть, плохо знаете генералов, но я эту разновидность российского человека изучил отлично, знаю их близко и прямо скажу: глупее и бездарнее русского генерала я не знаю на свете ничего. А туалеты от Борта и коронные бриллианты вещь тут вполне надежная и бьет в цель без промаха. Сперва коммунистическим дамам, а потом и их счастливым супругам понадобились вечерние туалеты — помните, какую сенсацию произвел в Генуе фрак Чичерина? — потом свои автомобили, а там дворцы, спальные вагоны, золотой запас в аглицком банке — согласитесь, что ничего нет более несовместимого со всем этим, как баррикады, вонючие рабочие массы, кровь и прочие неудобства революции… Они потрудились, хорошо заработали и теперь, конечно, вполне естественно, хотят отдохнуть и использовать плоды своих трудов, и поэтому, продолжая восхвалять социальную революцию и украшать себя красными звездами, они, конечно, будут потихоньку отступать — и уже отступают — на заранее подготовленные позиции удобной буржуазной жизни…

— А массы?

— А массы… Mon Dieu, [103]массы… — развел граф руками. — Массы и останутся массами и будут работать на своих новых господ. Соусы, конечно, разные, но суть одна: раньше — отечество, теперь интернационал, раньше Борис Иванович фон Штирен, теперь социалисты, раньше царь, теперь Троцкий…