Расшифрованный Достоевский. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»

Остановившись на какой-то средней точке между сном и бдением, он переживает мысленно разные хорошие минуты своего последнего путешествия за границу. Видит он опять удивительную полосу света, падающую на голые плечи св. Цецилии, в Мюнхенской галерее. Приходят ему тоже в голову очень умные места из недавно прочитанной книжки «о мировой красоте и гармонии».

Вдруг, в самом разгаре этих приятных грез и переживаний, начинает он ощущать неловкость – не то боль внутреннюю, не то беспокойство. Вот так бывает с людьми, у которых есть застарелые огнестрельные раны, из которых пуля не вынута: за минуту перед тем ничего не болело, и вдруг заноет старая рана, и ноет, ноет.

Начинает наш помещик думать и соображать: что бы это значило? Болеть у него ничего не болит; горя нет никакого. А на сердце точно кошки скребут, да все хуже и хуже.

Начинает ему казаться, что должен он что-то припомнить, и вот он силится, напрягает память… И вдруг действительно вспомнил, да так жизненно, реально, и брезгливость при этом такую всем своим существом ощутил, как будто вчера это случилось, а не двадцать лет тому назад. А между тем за все эти двадцать лет и не беспокоило это его вовсе.

Вспомнил он, как однажды, после разгульной ночи и подзадоренный пьяными товарищами, он изнасиловал десятилетнюю девочку.

Мать моя только руками всплеснула, когда Достоевский это проговорил.

– Федор Михайлович! Помилосердуйте! Ведь дети тут! – взмолилась она отчаянным голосом.

Я и не поняла тогда смысла того, что сказал Достоевский, только по негодованию мамы догадалась, что это должно быть что-то ужасное.

Впрочем, мама и Федор Михайлович скоро стали отличными друзьями. Мать его очень полюбила, хотя и приходилось ей подчас терпеть от него».

Комментируя процитированное выше письмо Н.Н. Страхова Л.Н. Толстому с описанием растления девочки, будто бы совершенного Достоевским, Н.А. Юрман утверждал: «Письмо исчерпывающее по полноте и определенности сведений. Достаточно было бы одного этого письма, чтобы можно было составить себе определенное мнение о патологичности характера Достоевского. Тут характерные для эпилептика злобность, завистливость, болезненное самолюбие, эгоцентризм, импульсивность поступков, которые он делал «совершенно по-бабьи, неожиданно», и наряду с этим резко выраженная наклонность к «сладкой сантиментальности, к высоким и гуманным мечтаниям». Затем в области сексуальной «услаждение» обидами, наклонность хвалиться «пакостями», что Блох очень удачно называет «словесным эксгибиционизмом», «животное сладострастие» при отсутствии вкуса, «чувства женской красоты и прелести» и, наконец, случай «в бане с маленькой девочкой», которым Достоевский «похвалялся» перед Висковатовым. Правда, Булгаков говорит по поводу письма Страхова, что рассказ Достоевского Висковатову (представляющий аналогию с рассказом Тургеневу) о растлении девочки во всяком случае требует проверки, ибо мог быть «надрывом самоуничижения, – при болезненной сложности характера Достоевского возможна и прямая клевета на себя». Но даже сам Булгаков прибавляет – нет сомнения, что всеми «бесами», о которых рассказывает Достоевский в своем романе, был одержим он сам, во всей антиномичности своего духа». Да, наконец, не так уж это важно, был ли в данном случае «надрыв самоуничижения» или действительный факт, важно, как совершенно верно замечает Мережковский, что в воображении Достоевского могли возникать подобные образы. С другой стороны, Страхов, «моральным качествам» которого «отдает должное» тот же Булгаков, едва ли позволил бы себе называть Достоевского «развратным», говорить о его «животном сладострастии» на основании одного только случая с девочкой…»