Расшифрованный Достоевский. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»

«…Федор Михайлович по какому-то поводу завел речь об отношениях между полами. Из особой горячности, с какой он говорил об этих отношениях, я вижу, что он как будто очень интересуется ими». Е.Н. Опочинин вспомнил: «Всего сполна не буду записывать: пожалуй, уж слишком откровенно».

Как отмечает В.П. Свинцов, «По первому впечатлению Ставрогина, Матреше было «лет четырнадцать»… В другом месте главы «У Тихона», а также в набросках к роману имеются иные возрастные указатели – от десяти до тринадцати лет. Эта «нерешительность» Достоевского в определении возраста Матреши сама по себе примечательна. Интересно, однако, что если первое впечатление Ставрогина соответствовало действительности, то его поступок по действовавшему в те времена «Уложению о наказаниях» был уголовно ненаказуем, он не мог быть квалифицирован как «растление». Таким образом, страхи Ставрогина (или Достоевского за Ставрогина?) не имели, так сказать, под собой юридического основания… Я имею в виду отдельно зафиксированную реплику «Миленький» в той части набросков, которая относится к исповеди Ставрогина. Откуда вдруг это странное «миленький»? По тире, которое здесь обозначает прямую речь, по простонародной, «бабьей», тональности, по ряду сопутствующих деталей можно с достаточной степенью вероятности предположить, что это слово было не чем иным, как сохранившимся в памяти Ставрогина обращением к нему Матреши в эпизоде их сексуальной близости».

«Вдруг лицо его преобразилось, глаза засверкали, как угли, на которые попал ветер мехов… Достоевский говорил быстро, волнуясь и сбиваясь…» Ну как не поверить этим словам из воспоминания В. В. Философова (в передаче З. А. Трубецкой)? Значительно труднее поверить рассказу самого Достоевского, аутентичности его сюжета. К ранее высказанным сомнениям добавлю еще два.

Вспомним обстоятельства дела: маленького Федю «послали за отцом, но было уже поздно». Отец будущего писателя Михаил Андреевич Достоевский, штаб-лекарь Мариинской больницы и коллежский асессор, констатировав смерть девочки, как, впрочем, и сам факт сексуального насилия, не мог, не имел права не уведомить о происшедшем полицию. Почему же ни в уголовной хронике тех лет, ни в полицейских архивах не обнаруживается никаких свидетельств об этом преступлении, по тем временам гораздо более неординарном, нежели в наши печальные дни? Это во-первых. Во-вторых, слабо верится в сам тот факт, что результатом сексуального насилия стала смерть (да еще и чуть ли не мгновенная) девочки в возрасте 10–12 лет».

Один из таких случаев, имевший место в середине 60-х годов, весьма показателен. В доме Корвин-Круковских, в присутствии двух сестер (к старшей Достоевский был, вероятно, неравнодушен) и их матери, он делился замыслом нового романа, в котором молодой помещик изнасиловал десятилетнюю девочку. Как вспоминала впоследствии младшая из сестер, в замужестве Ковалевская, известный русский математик, Достоевский настолько увлекся рассказом, что перешел границы приличия и вызвал возмущенную реплику хозяйки дома.

В одной из бесед с Е. Н. Опочининым Достоевский, размышляя вслух о разного рода сексуальных аномалиях, рассказал о случае некрофилии, свидетелем которого он якобы был. Примечательно, что первый публикатор опочининских «Бесед с Достоевским» в 1936 году, Ю. Верховский, не решился включить этот художественно отработанный рассказ в текст мемуаров – и, по-видимому, именно по причине рискованности самого предмета. Рассказ не входил и в дважды изданный двухтомник «Достоевский в воспоминаниях современников» (1964 и 1990). Впервые он был опубликован лишь в 1992 году в «Новом мире». В беседе с Опочининым Достоевский также говорит о человеке вообще: «В этом отношении (т. е. в половом) столько всяких извращений, что и не перечтешь… Я думаю, однако же, что всякий человек до некоторой меры подвержен такой извращенности, если не на деле, то хотя бы мысленно… Только никто не хочет в этом сознаваться». Несомненно, к «всяким людям» Достоевский причислял и себя.

В. В. Тимофеева, корректор журнала «Гражданин», где Достоевский в начале 70-х годов был редактором, вспоминала «о трагедии неугомонной и неподкупной религиозной совести, в которой палач и мученик таинственно сливаются иногда воедино», причем «тайны этой трагедии» Достоевский, по ее словам, «навеки унес с собой».