Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго»

Стало ясно: его убедили дать заведомо ложные показания, прибегали, наверное, к беспардонной провокации -утверждали, что все равно я уже призналась во всех этих несовершенных и незадуманных преступлениях.

- Расскажите, как вы слушали антисоветские передачи у приятеля Ивинской Николая Степановича Румянцева, -продолжал свое следователь Епишкина, развязный и наглый молодой человек с прыщавым лицом.

Но тут, похоже, Сергей Николаевич понял, что я на допросе ничего не измышляла на его счет. И он начал мяться, путаться («Да все это, наверное, не так» и т. д.).

- Так что же, вы нам лгали? - набросился на него следователь.

А тот все хныкал, увиливал, от его когда-то самоуверенного спокойствия не было и следа.

Здесь я еще добавила, что Никифоров-Епишкин видел в лицо Пастернака всего-то два раза, и то на публичных вечерах, куда я ему помогла пройти».

После этого допроса у Ивинской произошел выкидыш.

Пастернак не знал, что ребенка у Ивинской не будет. Она вспоминала: «... Следователь «постановил» кое-какие книги с надписями «личного характера» вернуть Пастернаку. Для этого его вызвали на Лубянку.

Здесь начинается фарс. После получения вызова Б.Л. позвонил Люсе Поповой. Вот как она об этом рассказывает: «Вы знаете, я иду в такое страшное место, - говорил Б.Л., -вы же понимаете, куда я иду, я нарочно не хочу говорить, куда я иду, - глухому бы ясно было, куда именно он идет!

- Вы знаете, они сказали, чтобы я немедленно пришел, они мне что-то отдадут. Наверное, мне отдадут ребенка. Я сказал Зине, что мы его должны пригреть и вырастить, пока Люши не будет.

- Ну, и как Зинаида Николаевна среагировала на это? -спросила я.

- Это был ужасный скандал, но я должен был вытерпеть, я тоже должен как-то страдать. Какая же там жизнь у этого ребенка, и, конечно же, меня вызывают, чтобы забрать его. И вообще, если я там останусь, я хочу, чтобы вы знали, что я вот туда пошел.

- Может быть, мне подъехать и там побыть где-нибудь поблизости, пока вы выйдете? - предложила я.

- Нет, я не знаю, где назначить, я еду прямо сейчас. Если выйду, сразу позвоню».

И вот Б.Л. явился на Лубянку и с ходу начал препираться со следователем Семеновым, требуя от него выдачи «моего ребенка». Но вместо ребенка ему была выдана пачка его же писем ко мне и несколько книг с его надписями, в том числе и злосчастная книжечка в красном переплете, на титульном листе которой стояла дата «4 апреля 1947 года». Множество следователей находили причину зайти в комнату, где БЛ. скандалил с Семеновым, чтобы посмотреть на живого Пастернака.

Полный смятения и недоумения от того, что ребенка не отдают, он потребовал бумагу и карандаш и тут же написал письмо министру госбезопасности Абакумову.

Начальные строки этого письма мне затем и показывал Семенов, заслоняя все остальное, и говорил:

- Вот видите, и сам Пастернак признает, что вы могли быть виновны перед нашей властью.

В действительности Б.Л. писал, что если они считают, что у меня есть вина перед ними, то он готов с этим согласиться, но вместе с тем это вина его; и если есть у него кое-какие литературные заслуги, то он просит, чтобы учли их и посадили бы его, а меня отпустили.

Я понимала, что в этом вполне искреннем письме министру была, конечно, некоторая свойственная ему игра в наивность, но все, что он ни делал, - все было мило и дорого мне, и все казалось доказательством его любви.

Он позвонил Люсе Поповой и сказал:

- Мне ребенка не отдали, а предложили забрать мои письма. Я сказал, что они ей адресованы, и чтобы отдали их ей. Но мне все же пришлось взять целую пачку писем и книг с моими надписями.

- Не привезете домой ребенка, - сказала Люся, - так привезете какие-нибудь нежные письма или что-то еще, что будет не лучше ребенка».

Ивинская получила по заочному приговору Особого совещания пять лет общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».

Ясно, что арест и заключение любимой женщины, гибель в тюрьме ее ребенка рассеяли последние иллюзии Пастернака насчет Сталина и советской власти. Теперь уже никакая внутренняя цензура не сдерживала его в работе над романом.

Пастернак писал о Ивинской немецкой поэтессе Ренате Швейцер 7 мая 1958 года: «Ее посадили из-за меня как самого близкого мне человека, по мнению секретных органов, чтобы на мучительных допросах под угрозами добиться от нее достаточных показаний для моего судебного преследования. Ее геройству и выдержке я обязан своей жизнью и тому, что меня в те годы не трогали...»

Поэт писал в лагерь Ольге: «Я прошу их, если есть у нас вина, то она моя, а не твоя. Пусть они отпустят тебя и возьмут меня. Есть же у меня какие-то литературные заслуги...»