Расшифрованный Пастернак. Тайны великого романа «Доктор Живаго»

В продолжение этой бурной недели я не подвергался преследованию, я не рисковал ни жизнью, ни свободой, ничем решительно. Я хочу еще раз подчеркнуть, что все мои действия совершаются добровольно. Люди, близко со мною знакомые, хорошо знают, что ничто на свете не может заставить меня покривить душой или поступить против своей совести. Так было и на этот раз. Излишне

уверять, что никто ничего у меня не вынуждал и что это заявление я делаю со свободной душой, со светлой верой в общее и мое собственное будущее, с гордостью за время, в которое живу, и за людей, которые меня окружают.

Я верю, что найду в себе силы восстановить свое доброе имя и подорванное доверие товарищей.

Б. Пастернак».

Ивинская вспоминала, как позднее, в начале 70-х годов, в поезде Москва - Ленинград случайно встретилась с Ростроповичем, не зная его в лицо, и тот, от имени своего друга Солженицына, критиковал поведение Пастернака: «Это не тот человек, чтобы отказываться от себя, как Пастернак. Солженицын просто негодовал на позорное, трусливое его поведение, на это дурацкое письмо-отречение, которое позволил себе Пастернак! «Их» ведь не нужно бояться - покажешь, что боишься, - и пропал! Эх, Оленька, если бы вы знали, как осуждал его Александр Исаевич! Нет! Александр Исаевич не жалкий интеллигент. Он действительно объявил войну за правду и сумел отстаивать ее! Готов был действительно на смерть за нее!

На это я, не сдерживая возмущения, отвечала, что все они забывают и о времени, когда произошла трагедия Пастернака, и о том, что теперь все последующие идут по пути, проторенному все-таки Пастернаком. Да, хорошо, что у Солженицына есть друзья и покровители, его поддержавшие.

А кто был у Пастернака? Тогда и молчать было геройством, а выступить за него означало «поддерживать холодную войну», идти за это на гражданскую смерть.

- Кто ж такие эти «друзья» Солженицына? - прищурился Слава.

- Ну, господи, Чуковский, Сахаров тот же... Ростропович, наконец...

Тут Слава просто разозлился.

- Ах, наконец, Ростропович?! Ишь ты! Конечно! А вы знаете, что Ростропович только один раз увидел его на вечере в Рязани и сразу пригласил его к себе жить? Что он все с ним разделял, и вот теперь добьется не только прописки его в Москве, но и разрешения на дачный дом! Он дойдет до верхов и ничего не побоится! А что сделал Сахаров?

Долго в запальчивости говорил Слава о дружбе Ростроповича и Солженицына. Но и тогда я не догадывалась, что со мной говорит именно сам Ростропович...

Помню, что я, с такою же злобой, обнажая явную свою причастность к отречению Пастернака и «позору» его, рассказала историю второго письма, написанного, вернее, вынужденно подписанного Б. Л. вследствие душевной усталости, от жалости к испуганным, обескураженным женщинам, дрожавшим за его жизнь. Да, он жалел, мучился, заботился о заложниках. Да и нечего сравнивать его с борцом Солженицыным, прошедшим лагерную школу, поборовшим даже рак! Да, подписывал письмо. Б.Л. защищал и успокаивал и все-таки оставил роман свой говорить за себя!

- Ну да. - задумчиво сказал Слава. - Это все, конечно, бабы. Эх, эти бабы! Ну, конечно, я представляю теперь все несколько иначе. Но Солженицын не пошел бы у баб на поводу.»

Думаю, что тут дело было не только в разном жизненном опыте, но и в различиях личности двух писателей. Пастернак был типичным рефлексирующим интеллигентом, и отчаянная смелость у него очень часто сменялась неожиданным малодушием, далеко не всегда оправданным обстоятельствами. Солженицын же колебаний никогда не испытывал, и если порой и шел на какой-то компромисс, то делал это вполне расчетливо, заранее просчитывая все возможные последствия. Пастернак же так до конца и не понял, победой или пораженьем для него обернулась история с «Доктором Живаго». Недаром предсказывал: «... И пораженья от победы ты сам не должен отличать».

По воспоминаниям О. В. Ивинской, история появления этого письма такова: «4 ноября в квартире раздался телефонный звонок: «Говорят из ЦК. Ольга Всеволодовна, говорит Дмитрий Алексеевич [Поликарпов], пора нам встретиться, давайте попросим Бориса Леонидовича написать обращение к народу...» Конечно, проще всего было бы остановиться на письме Б [ориса] Л [еонидовича] к Хрущеву, но на это не хватало ни ума, ни элементарной гуманности. И все началось заново. Боря тут же сел за стол и написал проект письма в «Правду». Он писал, что по его разумению Нобелевская премия должна была бы быть гордостью его народа, и если он от нее отказался, то не потому, что считает себя виновным или испугался за себя лично, а только лишь под давлением близких и боязнью за них. Письмо было заведомо неприемлемо для Поликарпова.