Расшифровано временем

В блиндаже стало светлее: солнце, садившееся за дальнюю рощу, стелило красно загустевшие лучи по холму, свет их проник сквозь открытую дверь и все в блиндаже сделал оранжевым, даже графитно отблескивали буквы, которые Варя выводила химическим карандашом на желтоватой бумаге.

«Здравия желаю, товарищ военврач! Пишет вам самая послушная ваша дочка Варька. Та самая — когда-то худенькая, вечно наступавшая на болтающиеся шнурки собственных ботинок, любившая половинку французской булки запихивать в стакан с молоком и хлебать эту кашу. Папун, миленький! Я опять, слава богу, на фронте. Мы в Польше. У меня все в порядке, и ты не нервничай. Пуля, хотя и дура, но зачем ей убивать девятнадцатилетнюю Варьку?! О быте моем распространяться не буду. Как врач, ты понимаешь некоторые неудобства для женщин, связанные с фронтовой жизнью. Постирушки и прочее. Но что делать, если идет действительно священная война! Между прочим, когда я была в спецшколе, встретила Алешу Обухова. Их десантная бригада была на переформировке недалеко от нас. Ты, должно быть, помнишь его. Он учился в параллельном классе, десятом „Б“, такой рыжеватый, высокий. Помнишь, он с нашего балкона перелез по доске на четвертый этаж к Бычковым, когда их бабка вышла, захлопнула двери, а ключи забыла. Мы с Алешей пробыли почти месяц вместе. Ты, пожалуйста, не подтрунивай. Он очень серьезный человек. Уже два ордена Отечественной войны, старший лейтенант. Тете Жене я сегодня тоже написала письмо. Жду от тебя весточки…»

Солнце совсем зашло, но было еще очень светло. По-летнему медленно и незаметно под кусты, в складки овражков западали тени, и в гладкой голубизне неба появлялась послезакатная прозелень.

Варя стояла в замаскированной ячейке. От малейшего шевеления сухие комья на бруствере, прошитые увядшими корнями травы, сочились струйками земли. За бруствером, метрах в пятистах, темнело в легкой ряби озеро, один край его, изгибаясь узким клином уходил вдаль, в глубь немецкой обороны и скрывался в кустарнике. По восточному, ближнему берегу озера шла немецкая передовая.

Третий час осматривает Варя в оптический прицел оборону немцев. Солнца нет, и Варя не боится, что зайчиком оно вспыхнет в линзе. Взгляд ее неторопливо движется сперва по нейтральной полосе, запоминая каждый куст, впадину, пенек, затем еще медленней — по брустверу немецких траншей. Там все замерло, никакого движения.

Окопчик Вари оборудован удобно, со ступенькой, на которую можно опереться коленом, и находится он чуть правее окопа боевого охранения. Никого ближе к немцам, чем Варя и Утин, нет. Наша передовая оставалась за их спиной.

— Ну, что там? — спросил Утин.

— Все тихо, — ответила Варя, чуть подвинув дистанционный маховичок. Глаза у нее устали, словно снует перед ними роем мошкара — кружатся, пляшут какие- то серые точечки, и расходятся от них цветастые яркие круги. — Все тихо, — повторила она и осторожно, чтобы не сбить прицел, отставила винтовку.

Утин навел в окопчике порядок — сложил в нише гранаты, обоймы, две фляги с водой и, присев на корточки, смотрел на Варю.

— Скоро стемнеет, — сказал он. — Дай глянуть, а?

— Возьми, только аккуратно.

— Здорово как! — восхитился Утин, прильнув к оптике. — Кажется, рукой камешек можно снять с немецкого бруствера. А ведь он черт те где! — шептал он, поводя прицелом. — Когда-нибудь стрельнуть дашь разок? — спросил, возвращая винтовку.

— Дам, дам, — улыбнулась Варя. — Тут, как и у вас в аптеке, — все точно взвешено и рассчитано: законы света, законы оптики, девять линз, четырехкратное приближение… А черненькие на вашем участке есть? Люблю черненьких, — сказала она, заталкивая под каску выпавшую прядь.

— Кто это — черненькие? — спросил Левка.

— Ну эсэс.

— Не видал…

— А у тебя девушка есть, Лева? — спросила Варя.

— Есть. Только родители ее не разрешали нам дружить. Они верующие, вроде сектанты какие-то. А когда узнали, что ухожу добровольно на фронт, запретили ей писать мне. Да и мои письма, наверное, прячут. Ведь по их законам человек не должен брать в руки оружие, убивать другого. Может, оно и правильно? — Хитро сощурясь, Левка глянул на Варю. — Так что мое дело — хана, грешник я. — Утин хихикнул. — Честно говоря, первого — было страшно. Ведь я ножом его бил. Ладно бы пулей, с расстояния, а то — прямо в окопе ихнем, навалились мы, разведка боем шла. Потом два дня руки мыл, сейчас и не вспомню, куда я его саданул…

Беззвучно подул легкий ветер, в нем незримо и мягко заколыхались, очнулись запахи трав и земли, прогретые дневным солнцем. На высоком, слабо покачивавшемся стебле Варя увидела бабочку — оранжевую, с коричнево-красными и траурно-черными узорами, которая пошевеливала черными длинными усиками с шариками на кончиках, как барабанные палочки. И было в этих запахах, летевших издали, и в этой детской бабочке что-то давно знакомое.