Расшифровано временем

Отброшенная книжка, шаркнув по цементному полу, полетела к большому мусорному баку — истрепанная, без обложки, отпечатанная холодной, дисциплинированной, как солдатский строй, готикой. Роман о германских рыцарях. Массовая серия для бюргеров.

Когда майор Левицкий подобрал книжонку, думал — что-то путное, почитать хотел, отвлечься от ноющей боли в желудке.

Тусклый свет карбидной лампы выдавил из темноты высокого пустого флигеля кусок кирпичной стены, перехлестнутой накрест могучими балками из мореного дуба. В них торчали крюки с подвешенными хомутами и шлеями.

Левицкий лежал на нарах. Портупею, ремень с пистолетом опустил на пол, к сапогам. Во флигеле пахло навозом, пропотевшей сыромятиной и старой чердачной пылью, попискивали и шуршали летучие мыши.

Он опять вспомнил немку из Вюртенау, у которой вчера попросил напиться. Она стояла во дворе с одежной выбивалкой в обнаженной белой руке. Женщине было едва за тридцать. В скупом на движения лице с высоким светлым лбом, на котором дрожала дымчатая прядь, не было ни страха, ни ожидания, оно не искажалось упреждающе-услужливой улыбкой, а в фигуре была статность без малого намека на подобострастную сутулость плеч. Встречный взгляд ее, прямой и протяжный, вроде цеплял давним, выпытывающим любопытством: что же вы такое? какие воистину? что несете нам? какая она, уже ваша правда? Левицкий не отводил ее взгляда, упершись в него своим: кто же вы в конце концов такие? чего же хотите от нас теперь?.. Так, показалось ему, они поняли друг друга в этот миг взаимных вопросов без ответов. Но ни он, ни она не задали вслух этих вопросов. Война кончалась, но еще шла. На земле этой немки. И, наверное, еще было время немых вопросов, а не слов… Вот в чем дело… Она вынесла ему воды в тяжелой фаянсовой чаше, наблюдала, как он пьет, жадно дергая кадыком; так, возможно, пил ее муж или брат. И эта схожесть, наверное, поразила ее, потому что с трудом она отняла взгляд от напряженной шеи русского. Он поблагодарил ее кивком, хотя мог по-немецки сказать слова благодарности и еще что-нибудь, удивив своим превосходным саксонским диалектом. Но он только кивнул и ушел… А вот лицо ее застряло в памяти. И вся стройная фигура на фоне аккуратного особняка, отделенного от улицы металлической сеткой…

Левицкий перевернулся, плотно лег животом на доски — может, боль поутихнет. Соды бы! Щепоть соды, чтоб присыпать изжогу! К этой поре у него всегда обострение. А тут дернуло еще пообедать щами. Капуста к весне сильно переквасилась, полкотелка умял…

Он вышел из флигеля. Тишина и темень. Где-то у плотины, на канале, звонко поплескивала вода, из черноты, куда уходило поле, тянуло сыростью сытой от влаги, очнувшейся голой земли.

Двухэтажный помещичий дом, упирающийся в каменные глыбы высокого фундамента, назывался, как и весь хутор, Гохдорф, и нынче располагалось здесь несколько служб штаба фронта.

Сейчас дом казался еще тяжелее и угрюмее, темнота словно не вмещала его, и он выпирал из нее, круто нахлобучив кольчужно чешуйчатую черепичную крышу. Где-то во внутреннем дворе трещал движок, сквозь небрежную маскировочную защиту из окон ускользал свет.

«Осмелели братья славяне, — усмехнулся Левицкий. — Дело к концу подошло…»

— Майор! Товарищ майор, вы, что ли? — услышал он за спиной голос и сухое щелканье гравия под шагом. — К генералу вас. — Человек приблизился, однако лица его было не разглядеть.

Левицкий двинулся следом за ним. Миновали арку ворот, двор, вымощенный брусчаткой, вошли в дом. В полутемных коридорах, где в нишах стояли статуи курфюрстов, по стенам висели провода и жгуты кабеля.

Генерал снял пенсне, вялым движением узкой ладони прикрыл глаза, смял и тут же разгладил кожу и снова защемил переносье стеклами:

— Садитесь.

Левицкий сел. Лампа горела неровно, то обмирая, то накаляясь, словно дышала, и от этого Левицкому казалось, что все в комнате колышется.

— Почему не бриты, майор? — спросил генерал.

— Утром брился, товарищ генерал.

И это было правдой. Но он давно заметил: когда наступали приступы боли, борода вроде быстрей росла, щеки мученически западали, от этого лицо темнело. Но объяснять такое он тут не мог.

— Вы что, больны? — всмотрелся генерал в его серое лицо.

— Язва, — ответил Левицкий.

— Желудка? — оживился вдруг генерал. Он даже вышел из-за стола, прислонился к голландской печи из белого с узором изразца. — А у меня — двенадцатиперстной. Осенью и весной особенно донимает.

Левицкий кивнул.

— И голодные боли. Да?.. А желатин пробовали?

— Соды бы, товарищ генерал, если найдется, — сказал Левицкий.

Генерал пошевелил бумагами в ящике стола и извлек оттуда обычную ружейную масленку, протянул:

— Вода в графине.

Левицкому понравилось, как хранилась сода: в масленочке, сухо, надежно. Ополаскивать бокал он не стал, постеснялся, да и воду потом не знал бы куда вылить. Тряхнув на ладонь соды, он губами и языком слизнул ее, запил двумя большими глотками и вернул генералу масленку.

— Можете ее прикарманить, — сказал генерал и начал что-то вспоминать о народных средствах лечения язвы, которыми после войны надо бы все же заняться.