Рассказ 77

Я вышел. Мачеха приготовляла на ужин какое-то холодное заковыристое блюдо. На столе были разложены овощи: редиска, огурцы, лук. Она посмотрела на меня с любопытством.

— Садитесь, в ногах правды нет, — сказала мачеха и придвинула плетеный стул.

Я сел на краешек. Марк Иванович листал мою рукопись, потом глянул на меня колючими мужицкими глазами и сказал:

— Философская натерка у тебя есть. Неплохие детали. Но в целом склеено на скорую руку. По церковному преданию, хитон Христа не имел швов. И в искусстве швов не должно быть, — заключил он и надавил окурок в пепельнице, изображающей медузу. — Работаешь или учишься?

— Я глиномаз, — буркнул я с вызовом и развязно сел на стул, закинув нога на ногу. Мне страшно не понравилось, что он спрашивает меня с высоты своего положения, будто я школьник. Терпеть не могу опросных листов. Он сразу же понял, даже чуточку усмехнулся.

— Это что же за специальность такая мудрая?

— Не мудрая, а грязная, котлы на ТЭЦ возвожу. Осенью меня берут в армию.

— Напрасно так неуважительно отзываешься о своей специальности, — начал Марк Иванович. — Любая работа дает обширный материал. Поэт не паук, который тянет нить из самого себя. Он должен стоять на реальной почве…

И так далее учил десять минут. Мне скучно стало. Я посмотрел на Евгению Павловну. Холеными руками она резала огурчики. Волосы у нее были убраны на затылке в большой узел. Никогда бы не подумал, что она способна путаться со спортсменами. Со стороны — семейная идиллия, болт с гайкой. Все было тихо, мирно и трогательно.

— Милый, тебе там не надует из окна?

Во дворе действительно поднялся ветер, но небо было чистое. На подоконнике лежали мои грибы. От Евгении Павловны струился еле уловимый запах духов. Она пошла прикрыть раму, свистя нейлоновыми чулками. Марк Иванович отложил рукопись и спросил:

— Торопитесь?

— Мы в клуб идем.

— Мне тоже нужно статью доделать, пока настроение.

— Извините, — сказал я.

— Ничего, приходите завтра, поговорим конкретно…

Он холодно повернулся к портативной машинке, стоящей на табурете, стукнул одним пальцем по клавише. Я успел прочесть одну фразу из рецензии на молодого автора.

Вышла Ленка. Через плечо — сумка, в руке — оранжевый апельсин. Юбка на ее бедрах была натянута, как тетива. Белая кофта с манжетами из кружев. Только таких и держат в Аэрофлоте — забавлять пассажиров: «Высота девять тысяч метров. Температура за бортом минус сорок пять градусов. Крейсерская скорость — восемьсот километров в час». Тыр-пыр…

Я попрощался и, спускаясь по лестнице, слышал, как Евгения Павловна сказала:

— День и ночь с братцем! Настоящий увалень. Или слон, который еще не завтракал. — Она засмеялась, довольная сравнением. Марк Иванович заступился:

— Вам, женщинам, только фасад нужен. Глупости все.

Ленка заскрипела перилами, чтобы я не слышал.

Мы пересекли сосновую рощу и вышли на песчаную дорогу. Ленка буксовала в своих модных туфлях и о чем-то думала. Губы у нее были сильно намазаны.

Солнце уже село, напротив заката выступили зеленые звезды. Ленка смотрела на них и вдруг сказала:

— Когда смотрю на угасшее небо, мне страшно. На солнце я ни о чем не мыслю. Мы раз с подругой шли ночью, меня такая жуть взяла — хоть вешайся.

— Что есть любовь? Что есть Вселенная? Что есть тоска? Что есть звезда? — спрашивает последний человек и моргает, — в тон ей сказал я. Она насторожилась.

— Твои стихи?

— Нет. Это один друг в письме написал, он был тогда влюблен и обожал все упадническое.

Не мог же я ей сказать, что это цитата из братнина дневника. Он откуда-то выписал изречение. Подобных фраз у него было целый вагон, на все случаи жизни. Когда Аркашке попадались трудные девочки, он их охмурял таким способом. Метод действовал безотказно. Девчонки в своем большинстве ленивы и нелюбопытны, уши развешивали. Как говорится, цветистая речь услаждает только непосвященных.

Но Ленке что-то не понравилось, вздохнула:

— Действительно, упаднические.

Показался клуб.

— Возьми меня под руку, пусть Аркашка позлится, — сказала Ленка.

Я потер ладонь о джинсы и взял ее локоток. И шел, пьянея от близости ее легкого тела, чувствуя, как кровь текла под ее тонкой кожей.

— Подожди, — сказала Ленка. — Камень попал.

Она нагнулась, цепляясь за мой рукав, сняла туфлю и постучала ею об мою ногу. Мелкие камешки, высыпаясь, шеркотали.

— Об твои ноги можно ковры вытряхивать. Ты как мастодонт…

Она разогнулась, вдруг покраснела, вспомнив, вероятно, что подобные слова говорила мачеха.

— Ты не обижаешься? — поспешно выпалила она, заглядывая мне в лицо.

Господи, я обижаюсь!

От Ленки шел чистый необъяснимый запах: так пахнет молодая травка или просохший цыпленок. Глаза плавали по всему лицу. Я ничего не видел прекраснее ее глаз.

— Не спи, миленький, — подергала меня за рубашку. Видно, я долго пялился на нее.

Это я-то миленький?

Мы пошли. Слышался гул голосов. За клубом паслись влюбленные парочки. Ленка вдруг остановилась.

— Знаешь, мы сегодня поссорились из-за пустяка. Такой пустяк… Какая я дурища, право!

Лицо ее было страдальческое и надменное. Мы снова тронулись в путь.