Рассказ 77

— Я был вместе с вами на шлюпке в Баренцевом море. Лицо ваше забыл. Но по пятнам после обморожения припомнил.

— Сразу?

— Да, почти.

— Почему не сказали?

— Я не хотел, чтобы такие воспоминания затрудняли вам исполнение вашей миссии.

— Из одной советской гордости?

— Нет, просто думал: кто испытал в годы войны флотское братство, тот будет верен морской чести. — И тут же участливо спросил: — Гастингс может подложить вам свинью?

— Может, но не сможет. Нас, ветеранов войны, осталось мало на службе. Но в торжественных случаях некоторые из нас носят советские ордена и медали, нет таких обстоятельств, при которых они бы их сняли.

Харди выпрямился, поднял ладонь к фуражке, громко и отчетливо произнес:

— Счастливого плавания, капитан Шелест!

И, не держась за поручни, сбежал по штормтрапу на палубу катера береговой охраны.

Прозвучали прощальные судовые гудки, и катер береговой охраны, качаясь на волнах, устремился к невидимой суше.

Спустя некоторое время подошедшее спасательное судно США приняло на свой борт пуэрториканцев и взяло на буксир стоящее теперь уже на прямом киле грузовое судно. Но это уже было не спасением аварийного судна, а только услугой, оплачиваемой значительно ниже.

Капитан Шелест лежал в каюте. Лицо у него было багровым, опухшим. Он тяжело, сипло дышал, жевал сохнущие губы. Но при этом не выпускал из руки массивной телефонной трубки. Время от времени он придирчиво допрашивал помощника о том, как прошла приборка судна, чтобы прийти на базу как положено — в полном ажуре.

Боцман стоял в каюте у койки капитана, почтительно положив фуражку на согнутую в локте руку. Обратясь к нему, Шелест строго осведомился:

— Команда?

— Отдыхает.

— Трюмы обследовали, не воняет?

— Сдадим рыбку по высшей кондиции.

— Я спрашиваю, не воняет?

— Никак! Рыба рыбой и пахнет.

— Ты сядь, — попросил Шелест, — ведь замотался.

Боцман сел, печально озираясь, спросил:

— А портретик нашего капитана Полухина где же? Может, при шторме куда завалился? Я погляжу!

— Сиди! Нет портрета, отдал.

— Это кому же такая честь?

— Американцу!

— Тоже нашли объект, — обидчиво произнес боцман.

— Нашел! — сказал Шелест. — В шлюпке вместе с ним выгребали в сорок третьем. Его корабль фашисты потопили, а мы свой сами, на таране потопившей их подводной лодки. Вот теперь встретились.

— Не забыл? А то они теперь все и всё забывать стали!

— Выходит, не все!

— Я видел, как на палубе они вдвоем сильно ругались. Тот, который в черном макинтоше, так прижал того, который к нам в спасательном снаряжении на палубу влез, вот-вот через поручни за борт выкинет. Горячий мужик! Что же они не поделили?

— Я думаю, — вздохнул тяжко Шелест, — все думаю про этого моряка Харди. Сойдет он к себе на берег, а вдруг станет сожалеть, что погорячился. Ведь прижмут его…

— Все может быть, — согласился боцман. — Когда политика их сейчас такая кривая.

Шелест прикрыл глаза воспаленными веками.

— Так я тут посижу? — попросил боцман.

— Зачем?

— Ну, для своего личного отдыха. На судне полный порядок.

Через некоторое время Шелест осведомился:

— Спишь, боцман?

— На всю катушку, — бодро объявил боцман.

— А я, брат, знаешь, ослаб! Ты ступай, посплю… Иди!

Боцман вышел на цыпочках. Дошел до кормы, сел на толстый чугунный кнехт и с силой ударил по чугуну сжатой в кулак рукой, потом еще раз, еще. И на лице его было такое отчаяние, какое не искажало его даже тогда, когда боцмана взрывом мины выбросило за борт, и он, сведенный судорогой, в студеной воде не мог ухватить брошенный ему спасательный конец, и, уже погружаясь, он зубами схватил конец, и его вытащили на борт корабля. И, когда подняли, он не мог разжать челюсти, зажавшие канат, и лицо его тогда было ужасным от беспредельного отчаяния и муки.

Через сутки траулер подошел к борту плавучей базы, и началась выгрузка улова. Шелеста перенесли на плавбазу в госпитальную палату, его оперировали и дважды делали переливание крови.

Судовой врач Нина Павловна Орешникова упрекала:

— Вы же культурный человек. У вас же сепсис — общее заражение крови. А вы даже не изволили менять повязки. Переносили все на ногах — это же дикость!

— Вы не сердитесь, — робко и тихо просил Шелест. — Меня в годы войны сильнее калечило, а все в море заживило, как на кашалоте.

В течение последующих суток Шелест несколько раз терял сознание.

— Зачем забывать? Не надо забывать, — в забытьи шептал Шелест. — Никому! Не надо! Нигде, никогда не надо. Потому не надо, что мы все — люди. Не о себе, а ради людей, чтобы никогда больше не было. Никогда, понимаете, никогда! Чтобы все люди были как люди…

— Извините, я вас потревожу, — умильно сказала Орешникова. — А вот я вам сейчас укольчик сделаю, сердечку поможем.

— Не надо, — вяло сказал Шелест.

— Нет, даже очень надо — я ваш врач, а вы мой больной, значит, подчиненный.

— Сколько тонн улова приняли? — вдруг осведомился Шелест.

— Очень много, бесконечно много, — сказала Орешникова, набирая в шприц лекарство.

— Вы куда будете колоть? — слабым голосом спросил Шелест.

— Не беспокойтесь, вашу флотскую гордость не нарушу, в ручку, только в ручку.