Рассказ 77

Шелест покорно лежал, сомкнув веки, медленно погружаясь в ничто или в нечто. И виделось ему море в мягком, розоватом, мерно колыхающемся тумане. И над морем висела блеклая, кроткая, милая семицветная радуга. А он плыл на своем сторожевике и стоял рядом с капитаном Полухиным на открытом мостике. Но сторожевик почему-то шел под парусами с такой оснасткой, какая была на учебном паруснике, на котором Шелест ходил в кругосветку еще курсантом мореходного училища. И почему-то мимо них сами плыли берега невиданной красивой земли. В зелени, в солнце, и земля пряно пахла, людей он не видел, но слышал их голоса, непонятные, но и понятные, как звуки музыки. И ему хотелось к этим людям, но сторожевик шел и шел к радуге и никак не мог достичь ее.

Была ночь. В палате горели светильники в белых, молочного цвета, абажурах. Нина Павловна Орешникова держала руку Шелеста и, глядя на часы, считала пульс Шелеста, и пульс слабо замирал, не то под ее пальцами, не то само ослабевшее сердце Шелеста замирало. Нина Павловна Орешникова стала готовиться к новому переливанию крови. Но временами она подносила ладони к лицу и терла ими лицо такими движениями, как это делают люди, умываясь.

Врачи ведь не плачут.

Вячеслав Шугаев Арифметика любви

…этот бедный приют любви, любви непонятной, в какое-то экстатическое житие превратившей целую человеческую жизнь, которой, может, надлежало быть самой обыденной жизнью…

И. А. Бунин. Грамматика любви

Жена давно болела, он давно знал, что — неизлечимо, и уже как бы притерпелся к предстоящей пустоте.

За гробом шел со спокойным серым лицом — даже хлесткая октябрьская крупа не выбила живой кровинки. Шел твердо; остро, без прощального тумана в глазах смотрел на покойницу. Сухой крупчатый снег синё набился в складки простыни и в изголовье, вокруг ее черно-красного платка. Но бледный, желтоватый лоб, белые костистые скулы и нос снег не тронул. «Потом полотенцем обмахну. Ладно, хоть не дождь. Нехорошо бы ей было». Справа, под руку с ним, шел Веня, их старший, беленький, долговязый, изревевшийся до икоты. Младшего, Васька, он вез на санках, и тот, укутанный соседками в тридцать три одежки, сидел квашонкой, важно и гордо поглядывал по сторонам сизыми, материнскими, глазищами.

Веню трясло, он прижимал, стискивал отцов локоть. «Вразнос парнишка. Мужик пока не проклюнулся. И еще этот ик привязался. Ну, что он руку-то мне рвет. У могилы-то что с тобой будет. Дальше-то, ребята, как будем?»

Поднимались в горку, он неловко ступил на ледышку, поскользнулся — Веня цепко и сильно поддернул, поддержал. Кладбище устроилось на пологом, южном, склоне хребтика, в кедраче, скорее даже не кладбище, а погостец: две-три стариковские могилы с крестами, две-три тесовые тумбочки со звездами, — новосельное было место, как и их леспромхозовский поселок.

— Роман Прокопьич, Роман Прокопьич, — быстрым задыхающимся шепотом окликнули его — догнала похороны диспетчерша Тоня. — Сварщик спрашивает, дверцы делать? — в гараже доваривали ограду, успевали к последнему прощанию. Ответил не сразу. В дверцы, конечно, попросторнее заходить, половчее, но опять же гурьбы не предвиделось и в родительский день — на всем свете втроем остались, а троим куда дверцы?

— Калитку.

Вот и первая горсть, вот и последняя — простоял без шапки, со строго сведенными бровями, все время шевеля засливевшими губами. Вроде как считал каждый камушек, каждый комок — сколько их надо, чтобы вовсе человеку исчезнуть? Гладил невнимательно Веню, прижавшегося к плечу. Васька поставил впереди, придерживая за концы шарфа. Когда могилу обхлопали лопатами, Роман Прокопьевич надел шапку.

— Все, нет у нас больше мамки, — так он хотел сказать напоследок, но губы не послушались, никто не понял его слов, разве только Веня — он сразу бросился к Ваську и торопливо усадил его в санки.

После поминок, после чересчур сладкой кутьи и чересчур горького вина, Роман Прокопьевич места не находил: сдавило нутро, медленно и тяжело разрасталась в нем то ли изжога, то ли другая какая муть. И соды выпил, и холодной воды — не помогло. Топал по дому, вздыхал, без нужды поправлял на Ваське одеяло. Видел, что Веня не спит, следит за ним большущими белкастыми глазами. Потом сел, выпростал тонкие белые руки:

— Пап, давай я пока с вами поживу?

— Отстанешь, Веня. А нынче экзамены. Нехорошо может выйти.

— Догоню. Что такого-то? Возьму и догоню. А мне с вами охота…

— Надо учиться, Веня. Как ни крутись, а что положено, то положено. Спи. Каждую субботу теперь приезжать будешь. Спи.