Рассказ лектора

Нельсон поднимает бутылку, чтобы налить себе, Кугану, обоим, но горлышко бутылки все поворачивается и поворачивается. Наконец бутылка со звоном встречает щербатый ободок, бурбон льется, частью — в стакан.

— Ты меня ненавидишь, — упорствует Куган, — поэтому ты и здесь, изначально. Такова твоя натура, как сказала скорпиону лягушка. Не только твоя, Клинк, но и всей вашей никчемной иезуитской своры. Придурков. Паразитов. Попов. Кретинов. Кррритиков.

Куган заходится в приступе кашля. В мозгу у Нельсона кто-то маленький сидит за зеленоватым экраном эхолота, который ритмично попискивает: дзынь… дзынь… дзынь… Ему надо было еще тогда, у киоска, взять поэта за руку и сказать ему, как мужчина мужчине… Что? Что-то на мгновение всплывает и тут же вновь уходит на дно.

— Все началось с Платона, — надрывается Куган, — я хочу сказать, ненависть к поэтам. Это он подводил нас к границе своего малипусенького государства и говорил: уебывайте. Если, конечно, мы не пишем гимны богам и хвалебные песни великим людям. А иначе вали отсюда, приятель.

Дзынь! Эхо? Что-то на глубине.

— Никто больше не верит Платону, — уверяет Нельсон. Глотка у него горит. Какая сволочь сказала, что бурбон пьется легко? — Он фалло… фалло…

Нельсон тянется к бутылке и промахивается.

— Но ты ведь по-прежнему читаешь старого ублюдка, да? Это все тот же дебильный довод, только вы обслюнявили его новым жаргоном. Стихи не могут быть стихами, они должны воспитывать, возвышать.

Они должны выставлять готтентотов в наиболее хрено-приятном свете. Трансгрессировать гегемонизирующий блядодискурс. Другими словами, должны все, — кричит Куган, — кроме того, что они могут на самом деле.

Свирепый бармен поворачивается на крик, но Куган, сдувшись, оседает на скамейке.

— Истина и красота, Клинк. Истина и красота. Все остальное — наклейки на бамперы.

Куган поднимает бутыль и смотрит на просвет, сколько еще осталось. Поднимает к желтушному свету стакан, безошибочно целит бутылкой.

— Грязный старикашка Платон, — бормочет он, хихикая, как школьник. — Ему бы это понравилось, старому содомиту.

Дзынь! Что-то! Всплывает!

— За старого содомита. — Нельсон поднимает стакан, пытаясь сменить тему.

Куган не слушает, крутит бутылку на просвет — доктор Джекилл, подбирающий дозу снадобья.

— Я ваш ручной поэт, — говорит он, — ваш пленный художник. Старый Эзра был последний поэт на воле, и вы засадили его в клетку. После этого мы усвоили урок, выбрали себе по уютной клетке и отдали вам ключи. В обмен на что? Бессрочный контракт и двухмесячный летний отпуск.

Он выпивает одним махом. Морщится. В глазах слезы.

Дзынь! Дзынь! Дзынь! — пищит эхолот. Слова Кутана его включили. Нельсон замечает что-то в волнах. Паунд. Куган помянул старого антисемита Эзру Паунда.

— Раньше чистые продукты Америки сходили с ума. — Куган икает. — Теперь они заседают в комитетах.

Не забыть бы, думает Нельсон, трезвея, его шуточку про старого содомита Платона.

— Один из членов комитета сказал, что я поэт второго ряда. — Пьяные глаза смотрят через янтарное стекло. — Мне в лицо! — ревет Куган, грохая стаканом по столу. Бурбон брызжет во все стороны.

Бутылка и стакан Нельсона подпрыгивают, как народные танцоры в сабо.

Эгей! Фонтан на горизонте! Белый кит на траверзе! Нельсон вжимается в сиденье, трезвея еще на четверть дюйма. Детина-бармен с железобетонным лицом выходит из-за стойки. Мятые личности даже не оборачиваются.

— Вы двое. — Бармен сжимает в руках тряпку, как будто душит цыпленка. — Вон.

Куган выскальзывает из-за столика и тянется к бутылке. Бармен перехватывает его запястье и давит, пока Куган не разжимает пальцы.

— Я заплатил за бутылку, — говорит Куган, потирая руку.

— Ты заплатил за столик. — Глаза у бармена, как винтовочные прицелы. — Я позволил тебе пить из бутылки.

Куган едва стоит. Нельсон встает из-за стола и обходит квадратного бармена. Глаза у Кугана полны муки и сострадания к себе; кажется, он не оставил надежды схватить бурбон.

— Пойдемте, — говорит Нельсон, пытаясь развернуть его за плечо.

— Убери руки! — Куган отпрыгивает за бармена. — Убийца!

Нельсон мгновенно трезвеет. Он вспоминает, зачем он здесь. Анонимное письмо по-прежнему в кармане, и впервые с тех пор, как они сегодня вечером начали пить — или это было вчера вечером? — Нельсон ощущает его вес. Палец пульсирует.

— Этот человек — мой палач! — Куган цепляется за бармена сзади, разворачивает его к Нельсону. — Его послали меня убить!

— Я-я-я… — заикается Нельсон.

Бармен бросает тряпку через плечо, освобождая руки. Нельсон пятится.

А Куган, пока никто не видит, хватает бутылку, резво огибает бармена и бежит к двери.

Бармен отбрасывает Нельсона в сторону, ловит Кугана за пальто и втаскивает обратно. Ноги поэта скребут по грязному линолеуму, бутылка прижата к груди. Бармен разворачивает жертву к себе и бьет кулаком под дых. Бутылка падает и разбивается. Куган безмолвно складывается пополам. Нельсон успевает подхватить его под мышки и выволакивает, стонущего, за дверь.