Рассказ лектора

Поэт почти горизонтально выскакивает из-за стола. Локти и колени выпирают из просторного пальто под самыми разными углами, как будто два хорька дерутся в мешке. Нельсон совершает более грациозный, нейлоно-шуршащий исход, но не может сделать ни шагу дальше, потому что во все стороны — вниз. Комната кружится: проносится Куган, ревя, проносится бармен. Нельсона приподнимает на цыпочки и бросает под откос пола. Он выплывает на улицу, под снег, скользя боком, как хоккеист.

— П.М.Б.И.Ж! — ревет Куган. — Поцелуй Мою Благородную Ирландскую Жопу!

На трескучем морозе они цепляются друг за друга, чтобы не упасть, их общая синяя тень раскачивается в свете фонарей — горбатое четвероногое о двух головах. Кожу стягивает от холода, горло перехватывает. Он держит Кугана или Куган — его? Да какая разница!

— Ирландки, — задыхаясь, выговаривает Куган, — режут так, что не успел заметить, а уже потерял половину крови.

— Забавно. — Нельсон пытается совладать со своими ногами. — Она не похожа на ирландку.

— Черная ирландка, — Куган постепенно, палец за пальцем, отдирает себя от Нельсона, — самая страшная. Дочь прелестной лимерикской девы и сумрачного испанского моряка, смытого с Армады — смешение кровей, чьи истоки можно проследить аж до Марокко.

— Я упоминал, — говорит Нельсон, — что моя жена — ирландка?

— У меня была одна евреечка… — Куган наконец отцепляется окончательно. — Кстати о средиземноморцах. Бархатные губки. Могла засосать бильярдный шар через двадцатиметровый садовый шланг.

У Нельсона щиплет уши. Или это от холода?

— Почему вы сказали, что она была еврейка?

— Потому что она ею была. — Поэт, шатаясь, бредет по тротуару. — Дщерь Израиля. Иудейской веры, не христианской. Разве не один хер?

В замедленной съемке Кутан поворачивается и замахивается на Нельсона кулаком. Нельсон в замедленной съемке пригибается. Он приперт к стенке, парка зацепилась за выступающий кирпич.

— Было время, — говорит Куган, тыча в Нельсона пальцем, — когда преподавание поэзии давало лицензию на распутство.

Он подскакивает — надувной клоун, которого нельзя уронить.

— Каждый семестр новый урожай целок. — Поэт воздевает очи к золотому прошлому. — Я глядел на аудиторию, полную свеженьких мордашек, и выбирал, как шоколадку из коробки. Это прилагалось к контракту. Как бесплатные книжки. Как двухмесячные каникулы. Как место на гребаной парковке…

Он тяжело вздыхает, и даже на холоде Нельсона обдает пивным духом.

— Никто не жаловался. Никто не замечал. Никто не обижался. Каждый получал свое. Барышни могли рассказывать внукам, что отдали цветок своего целомудрия настоящему ирландскому поэту, а у меня было больше телок, чем у Мика Джаггера.

Куган толстыми пальцами сгребает Нельсона за куртку. «Поэт по имени Тим», — говорит он.

Студенток склонял на интим.
Феминистки гурьбой
Закричали: «Долой!
Мы Тиму интим запретим».

Глаза у Кугана молящие, затуманенные. Волны его убийственного дыхания обдают лицо Нельсона. В мозгу ритмично пульсирует: дзынь! дзынь! дзынь!

— У меня две дочери, сэр, — с трудом выговаривает Нельсон, и в голове включается сирена. Который час? Где я? Бриджит захочет знать. Кстати об ирландках.

— Тогда держите их подальше от таких, как я, сэр. — Куган наконец фокусирует взгляд на Нельсоне. — Не учите своих дочерей поэзии, Клинк, мой вам совет.

Он поворачивается, выбрасывает назад руку и отдирает Нельсона от стены.

— Нечего прохлаждаться! — кричит он. — Вперед, враскачку к Вифлеему! Маршируй или умри, Клинк, маршируй или умри[99].

По темным улицам от студенческих баров и буржуйских салунов, туда, где за бетонными оградами и колючей проволокой смутно маячат промышленные громады. Фонарей в два раза меньше, половина из них разбита. Запыхавшись, гуляки входят в желтушный свет безымянной рабочей рюмочной, в низкую, сырую, без окон бетонную коробку. Мигающие неоновые вывески с тевтонскими именами народного пива: Хамм, Шлиц, Пабст. Перед дверью — ревущая газовая горелка. Неопределенного возраста серые личности в бесформенных пальто у стойки. Нельсон и Куган плюхаются в закутке под пыльной неоновой рекламой, которую не зажигали со времен президентства Никсона.

С угрюмым барменом шутки плохи.

— «Гленфиддих»? — неуверенно спрашивает Куган.

— «Джим Бим», — отвечает бармен, и Куган покупает всю бутылку, чтобы хоть немного его задобрить.

Бутылка и два щербатых стакана на липком, в кругах от пива, столе. Кончились студенческие хиханьки. Время легкомысленного пива позади. Пора пить по-серьезному, когда человек выползает из собственного фундамента и тихо исчезает без следа. Следуя ритуалу, Куган парится в пальто, исходя бурбоном и потом.

— Ты меня ненавидишь, да, Клинк?

Его помертвевший взгляд. Убийственное дыхание над столом.

— Нет же, — возражает Нельсон. — Правда.

Правда и другое: он не хочет, чтобы Куган учил его дочерей. Далекий звон в голове.

— Правда, — говорит Куган почти без акцента, — это знатно.

Он разражается скрипучим смехом и замолкает, только опрокинув в глотку стакан.