Рассказ лектора

— Где твое смирение, Клинк? Лишь дерзкий смотрит на все мироздание и видит только слова, слова, слова[103]. Худшая трагедия в жизни, куда ни кинь. Все мы в канаве, Клинк, но некоторые из нас глядят на звезды[104].

Он с усилием приподнимается и хватает Нельсона за парку.

— Подними глаза, ты, иезуит, спроси себя: что есть звезды? что есть звезды?[105]

Нельсон стискивает его запястье и давит, пока Куган не разжимает пальцы. На парке кровь. Поэт падает навзничь, во весь рост, как будто хочет оставить свой отпечаток на снегу. Он смотрит в небо, но за светом фонаря никаких звезд не видно, только тихо падающие снежинки, серебристые и темные.

— Времени в диссонанс, — шепчет Куган, — я силился возродить умершее искусство поэзии. — Его синие губы с минуту движутся беззвучно. — Ошибка с самого начала[106].

Нельсон на одном колене перед ним. Возможно, он молится или совершает последнее помазание. «Меня ожесточила так судьба, — думает Нельсон, — что я пойду на все, чтоб за несчастья отмстить другим[107]». В пальце нарастает жгучая боль.

Нельсон берет Кугана за руку — оба так занемели от холода, что не чувствуют прикосновения — и говорит поэту, что тому делать.

9. НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО

Нельсон проснулся с таким похмельем, какого прежде не знал, разлепил ноющие веки и понял, что глядит на трубы, провода и паутину в подвале собственного дома.

Он лежал на раскладушке, под ним был только голый матрас. Абигайл стояла в нескольких шагах от него, держа вверх ногами безголовое чудовище из «Улицы Сезам», и, щурясь, смотрела на отца.

— От папы плохо пахнет, — сказала она и убежала по лестнице.

Нельсон медленно сел и сбросил на пол непомерно большие ноги. Он был по-прежнему в галошах. И в парке, с полоской засохшей крови на левом лацкане. Он сам чувствовал, что от него разит виски, потом и несвежим дыханием. Во рту пересохло.

Он поднялся по лестнице, щурясь от света и потирая щетину. Сердце колотилось при каждом шаге; на самом верху пришлось остановиться, держась двумя руками за дверь.

Бриджит на кухне жарила яичницу с ветчиной и яростно не замечала мужа. Он знал, что не осмелится с ней заговорить, и перевел взгляд на Клару. Дочь за обеденным столом читала детский комикс и старательно игнорировала отца; даже поворот шеи у нее был такой же возмущенный. От запаха скворчащего сала Нельсона затошнило; он смутно подумал, успеет ли добежать до уборной на ослабевших ногах. Поле зрения сузилось до булавочной головки. Интересно, который час? Где часы? Где они висят?

— Который час? — услышал он свой голос. Он не собирался спрашивать это вслух. Язык еле ворочался.

— Утро воскресенья, папа, — сказала Клара, не поднимая глаз от книжки, — идеальный симулякр матери, только на октаву выше.

Нельсон принял душ, побрился и затолкал вонючую одежду в самый низ корзины. Стоя перед раковиной в чистых трусах, он потер тряпкой парку. Часть крови сошла, но на ткани осталось неистребимое бурое пятно. Вытаскивая чистые брюки и рубашку, он вспомнил про сочинения, которые надо проверить к понедельнику. Они так и остались на работе.

На его тарелке стыла яичница с ветчиной. Бриджит и девочки завтракали в молчании. К горлу вновь полепила тошнота. Только Абигайл повернулась в его сторону, и Нельсон до самой двери не смел поднять глаза от пола.

Воскресным утром под бледным ноябрьским небом университетский городок будто вымер, укрытый толстым снежным одеялом. Дворники еще не расчистили тротуары, и Нельсон, щурясь от слепящего снега, в тиши прокладывал первую глубокую тропку по белой целине. Заснеженные зубцы часовой башни притягивали взгляд. Ветер взметнул в небо призрачное белое крошево, и у Нельсона по спине пробежал холодок. Ему подумалось: вдруг в последние двадцать четыре часа башня привлекла еще одного самоубийцу, а я просто не знаю? Последний раз он видел Кутана в дверях дома, пока зевающий таксист ждал у тротуара. Нельсон нервно взглянул на присыпанное снегом книгохранилище, ожидая увидеть среди сугробов дыру в рост стихотворца. Однако стеклянная крыша книгохранилища ровно белела в утреннем свете, и Нельсон, подняв глаза, без страха посмотрел в огромное белое око циферблата. Слишком холодная погода для призраков.

Вчера в дверях своего дома Куган вцепился в него рукой и зарыдал в парку.

— Куда мне идти? — хрипел он. — Что делать?

— Вообще-то, дорогуша[108], — почти сказал Нельсон, но промолчал и вышел, оставив поэта сидеть у стены в прихожей — ноги раскинуты, руки ладонями вверх на животе, с подбородка стекают сопли. Нельсон не помнил, как такси довезло его до дома.

Он медленно поднялся по лестнице на третий этаж Харбор-холла, вошел в кабинет, не глядя, вынул из кармана Витино письмо и, засунув его в университетский конверт, положил ей на стол. Вдруг дал о себе знать палец — так, что почти захотелось отрезать его снова.