Рассказ неизвестного человека (An Anonymous Story)

Sometimes he would sit down at the piano, play a chord or two, and begin singing softly:	Бывало, сядет за рояль, возьмет два-три аккорда и запоет тихо:
"What does the coming day bring to me?"	Что день грядущий мне готовит?
But at once, as though afraid, he would get up and walk from the piano.	но тотчас же, точно испугавшись, встанет и уйдет подальше от рояля.
The visitors usually arrived about ten o'clock.	Гости обыкновенно сходились к десяти часам.
They played cards in Orlov's study, and Polya and I handed them tea.	Они играли в кабинете Орлова в карты, а я и Поля подавали им чай.
It was only on these occasions that I could gauge the full sweetness of a flunkey's life.	Тут только я мог, как следует, постигнуть всю сладость лакейства.
Standing for four or five hours at the door, watching that no one's glass should be empty, changing the ash-trays, running to the table to pick up the chalk or a card when it was dropped, and, above all, standing, waiting, being attentive without venturing to speak, to cough, to smile--is harder, I assure you, is harder than the hardest of field labour.	Стоять в продолжение четырех-пяти часов около двери, следить за тем, чтобы не было пустых стаканов, переменять пепельницы, подбегать к столу, чтобы поднять оброненный мелок или карту, а главное, стоять, ждать, быть внимательным и не сметь ни говорить, ни кашлять, ни улыбаться, это, уверяю вас, тяжелее самого тяжелого крестьянского труда.
I have stood on watch at sea for four hours at a stretch on stormy winter nights, and to my thinking it is an infinitely easier duty.	Я когда-то стаивал на вахте по четыре часа в бурные зимние ночи и нахожу, что вахта несравненно легче.
They used to play cards till two, sometimes till three o'clock at night, and then, stretching, they would go into the dining-room to supper, or, as Orlov said, for a snack of something.	Играли в карты часов до двух, иногда до трех и потом, потягиваясь, шли в столовую ужинать или, как говорил Орлов, подзакусить.
At supper there was conversation.	За ужином разговоры.
It usually began by Orlov's speaking with laughing eyes of some acquaintance, of some book he had lately been reading, of a new appointment or Government scheme. Kukushkin, always ingratiating, would fall into his tone, and what followed was to me, in my mood at that time, a revolting exhibition.	Начиналось обыкновенно с того, что Орлов со смеющимися глазами заводил речь о каком-нибудь знакомом, о недавно прочитанной книге, о новом назначении или проекте; льстивый Кукушкин подхватывал в тон, и начиналась, по тогдашнему моему настроению, препротивная музыка.
The irony of Orlov and his friends knew no bounds, and spared no one and nothing.	Ирония Орлова и его друзей не знала пределов и не щадила никого и ничего.
If they spoke of religion, it was with irony; they spoke of philosophy, of the significance and object of life--irony again, if any one began about the peasantry, it was with irony.	Г оворили о религии -- ирония, говорили о философии, о смысле и целях жизни -- ирония, поднимал ли кто вопрос о народе -- ирония.
There is in Petersburg a species of men whose specialty it is to jeer at every aspect of life; they cannot even pass by a starving man or a suicide without saying something vulgar.	В Петербурге есть особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни; они не могут пройти даже мимо голодного или самоубийцы без того, чтобы не сказать пошлости.
But Orlov and his friends did not jeer or make jokes, they talked ironically.	Но Орлов и его приятели не шутили и не вышучивали, а говорили с иронией.