Рассказ о непокое

Словом, в ту поездку отправлялся Юрий Иванович с противоречивыми чувствами, однако отправлялся, ободренный выступлением Сталина и теми результатами, которые уже дало в проведении коллективизации это выступление.

Но в каждом селе мы наталкивались на следы недавно пережитых трудных лет: попадались пожарища — куркули нередко сжигали свои усадьбы, чтоб они не достались бедноте, а не то диверсанты жгли новосозданные колхозные хозяйства; немало хат по селам стояло брошенных — с дверьми, забитыми накрест досками; попадались и разобранные стрехи, а то и одни голые глиняные стены — даже без балок и стропил.

Юрий Иванович снова мрачнел. Мрачнел, чтоб тут же и прояснеть: ведь несмотря на пережитые трагедии и опустошения, — везде, куда б мы ни приехали, жизнь поднималась вновь, жизнь расцветала! Урожай собран, пахота под озимь в самом разгаре, люди — женщины, деды и подростки — работают не щадя сил: они хлебнули горя и не хотели его больше знать. Кто крыл хату свежей, золотистой соломой; кто белил стены; кто подкрашивал окна… На местах бывших куркульских усадеб строили свои хозяйственные дворы молодые колхозы. Босоногие пастушки гнали на выгон скотину, бежали за нашими машинами и кричали, как раньше, как и всегда, как кричали когда-то, будучи пастушками, и мы сами:

— Дядько, дайте закурить!..

— Удивительная страна наша Хохландия! — говорил Юрий Иванович, сгоняя тень с чела и светлея взглядом. — И в огне не горит, и в воде не тонет… Народ наш все может, все одолеет…

Мы ехали на двух машинах. И Юрий Иванович после каждого села записывал что-то в небольшую книжечку. Эта книжечка чрезвычайно интриговала Дикого: что и зачем записывает после каждого села Юрий Иванович, бывший "презренный попутчик"? Уж не крамолу ли какую-нибудь? А записывал Юрий Иванович названия сел и детали пейзажа — чтоб потом вспомнить при случае. Названия сел запечатлевали в памяти маршрут, а пейзаж Юрий Иванович страстно любил и говорил даже, что едет в путешествие главным образом для того, чтобы потешить душу сменой родных пейзажей: лес, лесостепь, степь. А что писатель вообще не может жить без записной книжки, без заметок, — этого Дикий не знал, откуда было ему знать?

В Кривом Роге Юрий Иванович впервые побывал в железорудной шахте. Его восхитил и пневматический молоток — тогда это была еще новинка, сменившая обушок, и красный, ржавый цвет рудной пыли, раскрасившей все: вещи, одежду, человеческие лица.

Из путешествия — уже под осень, когда на баштанах лежали горы арбузов и дынь, — Юрий Иванович вернулся полный жажды творческой работы.

Были ли основания для резкой и бичующей — почти постоянной — критики творчества Яновского? Я говорю, почти постоянной, несмотря на шумное признание, которое, хоть и не сразу, снискали его "Всадники".

Из выступлений самого Юрия Ивановича — и устных и печатных — известно, что он признавал некоторые свои заблуждения, осуждал некоторые свои ошибки, считал отдельные критические высказывания справедливыми. Однако из тех же выступлений известно, что за его признаниями и самокритикой никак не стояло согласие со всеми обвинениями, которые, чем дальше, становились все резче, хотя, чем дальше, — тем менее аргументированными. Некоторых инкриминаций Яновский признавать не хотел, и за это его снова и еще резче критиковали. Я знаю, что теперь есть товарищи, которые — в пылу "всепрощения" — склонны считать, что и те признания Яновским своих ошибок, которые "не вырубить топором", потому что они "написаны пером", Юрий Иванович сделал против воли, чтоб "не было еще хуже". Будем справедливы: в первые годы резкой критики его произведений, еще во времена ВУСППа, Юрий Иванович, как, впрочем, и другие "попутчики", растерялся, не умел разобраться в обстановке и действовал с перепугу — были у него признания и вынужденные. Но позднее, обогащенный жизненным опытом, закаленный идейно, да и просто возмужав, Яновский стал рассудительнее и строже к себе и в творчестве, и в оценке собственных произведений, и в отношении к критике. В годы послевоенные — когда проходил, так сказать, второй тур критики творчества Яновского, с новой волной обвинений в идейных грехах, — Яновский признавал ошибку лишь тогда, когда сам ее видел и соглашался с предъявленным ему обвинением. Признания Яновского в этот период искренни и правдивы. Но когда его критиковали (справедливо или несправедливо), как бы ни был он недоволен и возмущен, Яновский никогда не противопоставлял нашей советской действительности какую-нибудь другую действительность, нашему — советскому — бытию какой-нибудь иной образ жизни. Он всегда оставался советским патриотом.

Украинские интеллигенты, сформировавшиеся до революции, "исповедовали" национальную романтику. В годы гражданской войны, в атмосфере классовых боев, от этой национальной романтики протянулось, собственно говоря, два пути: один — в националистическую, петлюровскую контрреволюцию, другой — к утверждению советского социалистического уклада для украинского народа, освобожденного и поднятого Октябрьской революцией. Яновский пошел этим вторым путем.