Рассказ об одном классе

— Не кричи. Тебе легко рассуждать: «Пойдешь». А когда я приду, что мне ребята скажут! Иван Федорович целую канитель разведет: «Товарища в лесу одного оставил! В беде не помог». Знаешь, он какой, наш Иван Федорович! Под любой поступок моральный кодекс подведет! Нет, не пойду. Буду тебя обогревать, авось придут на выручку.

— Да пойми ты, что я без ноги останусь. И так уж почти ее не чувствую. Да ведь и больно же.

— Потерпи. А ногу растирать буду. Ты, Смирный, оказывается, порядочный эгоист. Мало того, что из-за тебя меня со свету сживут, ты думаешь, что я законы товарищества не понимаю? Ну как я тебя ночью одного оставлю в тайге? Сообрази…

— Знаешь что? Всю ответственность я беру на себя. Так и ребятам скажем, что я тебя насильно послал. Прогнал, что ли. Я сам буду отвечать. Сам, слышишь?

— Ах, сам! Ну тогда… тогда другое дело. Только ты хорошо подумал? Ну, тогда ладно. Тогда бегу. Я постараюсь побыстрее, я постараюсь.

Он разложил небольшой костер, помог мне лечь поудобнее и встал на лыжи.

— Так помни, Смирный: в случае чего — ты сам решил.

— Ладно, дуй…

Пшеничный ушел. Я взглянул на часы. Ровно восемь. Время тянулось медленно. Рука и нога онемели и не ощущали холода. Я попытался растирать зажатую кисть. До ноги дотянуться не смог.

Обессиленный, я упал на снег… Сильно клонило ко сну. Я понимал, что погибну, если засну.

Легкий шорох заставил меня открыть глаза. В темноте вспыхнули зеленые огоньки. На залитую лунным светом поляну вышел какой-то зверь. Он стоял ко мне боком, потом медленно подошел ближе, и я увидел покатый лоб, вытянутую собачью морду. Переваливаясь на толстых лапах, животное сделало еще два, три шага, потянуло носом воздух. Теперь я как следует рассмотрел его.

Росомаха!

Вдруг она кинется на меня? Хотя Афанасий, кажется, говорил, что они на людей не бросаются. Росомаха стояла неподвижно, не спуская с меня зеленых мерцающих глаз. Не боится.

Я не выдержал и крикнул:

— Пошла прочь, дрянь!

Одним прыжком росомаха перемахнула через куст и исчезла.

Мороз крепчал. Я то и дело ронял голову в снег. Сильно болела щека, ныло тело. Взглянул на часы — половина одиннадцатого, пора бы Пшеничному вернуться. Не знаю отчего, но все мне стало вдруг совершенно безразлично. Я опустился в снег, изо всех сил дернул рукой и ногой. Сбросив варежку на свободной руке, попытался растирать зажатую капканом, отогреть ее во рту.

Надеть варежку я уже не смог…

Разыскали меня под утро. Афанасий, охая, высвободил из капканов. Ребята сорвали с меня одежду, растирали снегом и спиртом. Бурун финкой разжал зубы, влил из фляги спирт. Я пришел в себя. Тут же суетился Пшеничный, Бурун весело ругался, а Афанасий крутил кудлатой головой.

— Оживел. Ну славо те, наво те…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Три дня я отлеживался в общежитии. Ребята все свободное время старались меня развлекать и до того мне надоели, что пришлось им об этом намекнуть.

Ежедневно приходил Иван Федорович и как-то незаметно втягивал меня в разговор.

Сегодня он пришел с деловым видом и, даже не спросив о здоровье, рассеянно потер лоб.

— Хочу посоветоваться с тобой, Смирнов. Дело вот какое. Хорошо бы вечерникам завести свою стенгазету. Ты как полагаешь?

— Не мешало бы, — осторожно ответил я.

— Только вот с художником у нас туго. Некому заголовки писать.

— Найдем художника, Иван Федорович. Сам сделаю.

— Вот и отлично. Только ты сначала выздоровей.

Иван Федорович посидел немного, стал собираться и вдруг спросил:

— Кстати, ты не помнишь, в котором часу Пшеничный отправился за нами?

— Кажется, в восемь. Да, около восьми.

— Так, так… Значит, в восемь?

Мне показалось, что Иван Федорович чего-то недоговаривает.

Днем позже произошло событие, о котором я узнал месяц спустя. И. Ф. приехал в третью бригаду. Его встретили радушно.

— Зачастили вы к нам, Иван Федорович.

— Дела…

— Сейчас обмоем ваш приезд, — обрадовался поводу Бурун. — Мы мигом. Закусочку соорудим, а выпить у добрых хозяев всегда найдется.

Иван Федорович от угощения отказался и предложил Пшеничному:

— Пройдемся по лесу, на свежем воздухе потолкуем.

— Дымят наши трубокуры, — недовольно сказал Колчин. Он помнил, как Иван Федорович в свое время поймал его в коридоре с сигаретой. С тех пор Колчин курить так и не научился.

Они пошли в лес по узкой протоптанной тропке. Пшеничный шагал впереди, напряженно ожидая вопроса, но И. Ф. молчал. Пшеничный обернулся:

— Я слушаю вас, Иван Федорович.

— Видишь ли, Пшеничный. Не знаю, с чего начать…

— В чем дело, Иван Федорович?

— Дело, собственно, касается тебя!

— Меня?!

— Ты оставил Смирнова в лесу!