Рассказ об одном путешествии

Учительница — строгая француженка в белой кофточке. Ее муж был убит на войне. Она спрашивала меня заданный на дом урок, потом мы писали экзерсисы и диктанты. В качестве поощрения она дарила своим ученикам время от времени цветные картинки на белом глянцевом картоне, размером немного меньше почтовой открытки.

За обедом, часов в шесть, собиралась вся семья: во главе стола сидел дядя Сережа, по одну сторону от него — тихая прыщавая Нинетт, по другую сторону — мама. Подавали салат, вино, в конце обеда — сыр, как полагается во всяком французском доме. Первые месяцы мы жили целиком на иждивении дяди Сережи, что было довольно затруднительно при его скромном жаловании.

Алексей Николаевич начал сотрудничать в русской эмигрантской газете «Общее дело», издаваемой известным журналистом Бурцевым, а также в газете «Последние новости», которая издавалась в Париже в течение многих последующих лет и которую редактировал Милюков. В прошлом Милюков был лидером партии кадетов, а в эмиграции — председателем «Союза русских писателей и журналистов».

Недалеко от Севра (несколько минут на поезде) находился Версаль со своим длинным старинным дворцом и подстриженным парком. Мы иногда приезжали сюда. Во дворце показывали отгороженный толстой веревкой маленький инкрустированный столик, на котором всего несколько недель тому назад был подписан мирный договор с Германией.

Вскоре после нашего приезда в Севр наступило 14 июля — французский национальный праздник (взятие Бастилии). В 1919 году он обещал быть особенно веселым и торжественным. Только что кончилась война, этот день был в то же время праздником победы. Родители долго совещались, кому в этот день поехать в город, а кому оставаться дома с маленьким Никитой. Было решено, что поеду я с Юлией Ивановной и с Нинетт в качестве гида. Поезд пришел на вокзал Сен-Лазар, находящийся в центре города. Был вечер. Мигали и кружились разноцветные лампочки. Движение по улицам было закрыто. Толпа двигалась и по тротуарам, и по мостовой. На углах играла музыка. Все танцевали со знакомыми и с незнакомыми. Продавались всякие сладости. Ели нугу, прилипающую к зубам. Жевали какую-то сладкую сахарную пену розового и белого цвета. Крутились карусели. Визжали девицы. Кто-то затягивал популярную в тот год песенку про красотку Маделон. Вся улица подпевала. Развевались флаги Антанты: французский, английский, итальянский и, конечно, американский. Я напрасно искал глазами русский красно-сине-белый флаг. Его не было. Царской России уже не существовало. Я ходил с чувством уязвленного патриотизма. Вернулись мы домой с последним поездом. Всю ночь перед глазами кружились разноцветные огоньки, а в ушах звучала «Маделон».

Париж, зима 1919—1920

В город мы переехали в сентябре. Была снята меблированная квартира в Пасси, одном из фешенебельных районов города, на авеню Альфонса XIII. Пол во всей квартире был устлан серо-голубым бобриком. В гостиной стояли покрытый толстым стеклом круглый столик на гнутых позолоченных ножках, несколько кресел на таких же ножках и диванчик.

Здесь как-то вечером я встретил Илью Григорьевича Эренбурга, только что приехавшего из Москвы. Он обедал у нас и рассказывал про теперешнюю Москву во влюбленном и романтическом тоне. После его ухода отчим сказал маме:

— Он, наверное, большевик.

На другой день нам стало известно, что французские власти предложили Эренбургу в 24 часа покинуть Францию.

— Я тебе говорил! — сказал отчим маме.

В этой квартире у нас бывал, конечно, дядя Сережа, который ее и оплачивал. Бывали Цейтлины. Однако жить нам в этой квартире, которая стоила 2200 франков в месяц, было непосильно дорого, и мы довольно скоро переехали в более дешевую (700 франков в месяц) на улице Ренуар, 48-бис.

Эта квартира стоит того, чтобы на ней остановиться подробнее. К дому не было подведено электричество. Освещение было газовым. Стоило поднести зажженную спичку к белому колпачку, как он вспыхивал и потом горел ровным белым светом. Чтобы его погасить, достаточно было дернуть за цепочку, подача газа при этом прекращалась. Лифт в этом доме был допотопным: в полу и в потолке кабины были сделаны отверстия, через которые проходил металлический трос. Надо было тянуть за этот трос сверху вниз, чтобы лифт полз наверх; или, наоборот, снизу вверх, чтобы лифт двигался вниз. Телефон в квартире был старомодным: он представлял собой деревянный покатый ящичек, похожий на пюпитр, прикрепленный к стене. Говорить надо было в рупор, а слушать — приложив к уху трубку. Чтобы получить соединение со станцией, надо было крутить ручку, торчащую в правой стенке ящика. Ванна была медная, оцинкованная, с высокими и отвесными стенками. Такому старомодному, почти музейному устройству нашей квартиры в 1919 году не следует удивляться. Ведь Париж 1919 года, Париж моего детства, был так же близок к Парижу Золя, Мопассана и даже Флобера (сорок лет назад), как к Парижу 1960 года (сорок лет вперед), когда мне довелось посетить его вновь.