Рассказ предка

Из этого следует, что галапагосский вьюрок, уменьшая или увеличивая дальность своего полета в ходе эволюции, мог бы таким образом уменьшить свою способность эволюционировать. Сокращение дальности понижает шанс выведения новой расы потомков на другом острове. С этим покончим, это легко понять. Увеличение дальности имеет менее очевидный эффект в том же направлении. Потомки заселяют новые острова настолько часто, что нет времени для изолированной эволюции, прежде чем прибудет следующий мигрант. Впадая в крайность, птицы, дальность полета которых достаточно велика, чтобы преодолеть расстояние между небольшими островами, больше не видят эти острова как отдельные вообще. Поскольку мы рассматриваем поток генов, весь архипелаг считается как один континент. Таким образом, снова видообразования не происходит. Высокая способность эволюционировать, если мы хотим измерять эту способность как скорость видообразования, является случайным следствием промежуточной локомоторной дальности, так как промежуточная дальность, в отличие от слишком короткой или слишком длинной, зависит от расстояний между рассматриваемыми островами. Конечно, «остров» в подобного рода аргументации не должен означать землю, окруженную водой. Как мы видели в «Рассказе Цихлид», озера являются островами для водных животных, а рифы могут быть островами внутри озер. Горные вершины – острова для сухопутных животных, которые не могут свободно переносить малые высоты. Дерево может быть островом для животного с небольшим пределом досягаемости. Для вируса СПИДа каждый человек – остров.

Если увеличение или уменьшение дальности путешествий приводит к увеличению способности эволюционировать, хотели бы мы назвать их развитым «улучшением»? Мои ультрадарвинистские перья начинают дрожать в этом месте. Лакмус моей ереси начинает краснеть. Это тревожно звучит как эволюционное предвидение. Птицы развивают увеличение или уменьшение дальности своего полета в силу естественного отбора для выживания особи. Будущие результаты эволюции являются последствиями, не относящимися к делу. Однако, оглядываясь в прошлое, мы могли бы обнаружить, что виды, которые наполняют мир, имеют свойство происходить от предковый видов со способностью к эволюционированию. Поэтому можно сказать, что есть своего рода высокоуровневый отбор между линиями в пользу способности эволюционировать – пример того, что великий американский эволюционист Джордж К. Уильямс (George C. Williams) назвал отбором филогенетических ветвей. Обычный дарвиновский отбор приводит к отдельным организмам, точно настроенным машинам выживания. Могло ли случиться так, что вследствие отбора филогенетических ветвей сама жизнь все более и более становится системой точно настроенных механизмов эволюционирования? Если это так, мы могли бы ожидать, что в перезапусках эволюции Кауфмана одни и те же прогрессивные усовершенствования в способности эволюционировать могли бы быть открыты вновь.

Когда я впервые писал об эволюции способности эволюционировать, я представил множество «событий», являющихся переломными моментами в эволюции, после которых внезапно улучшалась способность эволюционировать. Самым многообещающим примером такого события, который я могу придумать, была сегментация. Сегментация, как Вы помните, представляет собой подобное поезду модульное строение тела, в котором части и системы повторяются последовательно вдоль тела. Она, похоже, была независимо изобретена в своей полной форме членистоногими, позвоночными и кольчатыми червями (Хотя универсальность Hox-генов приводит доводы в пользу своего рода серийной структуры предшественника.). Происхождение сегментации является одним из тех эволюционных событий, которые не могли быть постепенными. У костистых рыб обычно имеется приблизительно 50 позвонков, но угри имеют целых 200. Червяги (подобные червям амфибии) варьируют между 95 и 285 позвонками. Змеи весьма разнятся по числу позвонков: рекордом, известным мне, является 565 для вымерших змей.