Через некоторое время скорая вернулась из больницы с шиной, оказавшейся гипсовым лангетом, который на меня натянули со скоростью экипажа механиков NASCAR на пит-стопе, и мы продолжили концерт. Мы играли песню за песней, и в какой-то момент я даже проковылял к центру стадиона, чтобы спеть «Му Hero» и «Times Like These». Любовь и поддержка публики, когда она яростно подпевала нашим песням, заставили меня прослезиться. К тому моменту, как прозвучали финальные ноты «Best of You», я знал, что мы только что пережили определяющий момент в карьере. Группа, которая родилась из разбитого сердца и трагедии нашего прошлого, стала воплощением любви и радости жизни и учила нас каждый день радоваться мелочам. А теперь она еще и стала воплощением исцеления и долголетия.
Сразу после концерта меня посадили в машину за сценой, и мы помчались в больницу в сопровождении полицейских машин с мигалками. Я заметил, что моя шестилетняя дочь Харпер, ставшая свидетельницей всех этих событий, тихонько заплакала. Сигнальные маячки освещали ее лицо, и я спросил: «Что не так, малышка?» Она молчала. «Тебе страшно?» — спросил я. Она медленно кивнула, и слеза скатилась по ее милому личику. Мое сердце обливалось кровью. Хотя мне и не было больно, я чувствовал ее боль. «Все в порядке! Мы едем в больницу, просто чтобы они сфотографировали мою ногу… Это даже круто!» — сказал я подчеркнуто радостным голосом. Харпер старалась храбриться и попыталась улыбнуться, но я видел, что ее маленькое невинное сердечко наполнено сочувствием и страхом, и старался делать все, что мог, чтобы ей стало легче. В конце концов, ты счастлив настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок. По приезде в больницу меня посадили в кресло-каталку, я взял Харпер на колени, и мы поехали на рентген. Я делал все, чтоб этот странный момент стал веселым.
Слава богу, она засмеялась.
Я неподвижно лежал на холодном столе для рентгена, пока врачи перемещали оборудование вокруг моей ноги, чтобы получить точный снимок. Все это было похоже на похищение инопланетянами: наполненная ярким светом комната, в которой я был один, и только окно отделяло меня от тур-менеджера и лаборанта. Тишина. Несколько раз что-то тихо прожужжало, и я увидел выражение лица Гаса за стеклом. Это не то, что я бы хотел увидеть. Он посмотрел мне в глаза и беззвучно произнес слово «операция». Блядь.
Боль наконец пришла, когда я вернулся в отель в Норвегии той ночью. И, лежа на диване с поднятой ногой в гипсе, я не мог не думать о тех летних днях моего озорного, гиперактивного и отчаянного детства, когда я бродил по улицам в поисках острых ощущений до протертых в кроссовках дыр, не обращая внимания на физическую боль. Только эмоциональная. И, читая сообщения, сыпавшиеся на мой телефон, я плакал от любви, которую дарили мне мои друзья, узнав, что случилось. Я знал, что должен делать.
Трейси — панк-рокер
«Трейси, они приехали!»
Я стоял у подножия винтовой лестницы в шикарном холле усадьбы постройки рубежа веков, принадлежащей моей тете Шерри, и ждал свою суперклевую двоюродную сестру Трейси, чтобы наконец-то ее обнять. Хотя формально мы не родственники, я считал ее членом семьи.
Наши матери познакомились в старших классах в Бордмене, штат Огайо, и с тех пор были лучшими подругами. Они даже создали акапельную группу «Три красотки», с которой выступали в местных клубах вроде Kiwanis clubs или Women’s City Clubs и на школьных вечерах в начале 50-х (не говоря уже об утреннем кулинарном телешоу, в котором мама в качестве рекламы пила молоко, с трудом сдерживая рвотные позывы).
Вместе с их подружкой Джералин Майер трио, широко улыбаясь в одинаковых костюмчиках, слаженно пело песенки вроде «Tea for Two», «Bewitched» и «Alexander’s Ragtime Band». Они не хотели делать музыкальную карьеру и занимались этим лишь для души, весело проводя время с друзьями, разделявшими их любовь к музыке. После выпуска жизненные пути Шерри и моей мамы разошлись, но они поклялись встречаться каждое лето. И мы сдерживали это обещание, какое бы расстояние нас ни разделяло.