Расскажи мне…

Хорошо, что папа не знал о том, что было с нами потом. Как исключали из коммунистической партии маму за потерю бдительности, но еще более за отказ развестись с мужем; как соседи по коммунальной квартире писали доносы и устраивали истерики в товарищеских судах, требуя выселить нас из квартиры, выгнать маму с работы, а меня из советской школы; как много подлостей, несправедливостей и даже жестокости творили с нами. Но это тема слишком объемная, чтобы включать ее в это отступление от основного текста папиной рукописи.

Внутри у меня все умерло, жить не хотелось.

Так прошло несколько дней, пока однажды меня снова не повели на допрос.

Зайдя в камеру для допроса и сев на свое привычное место, я обратил внимание, что на диване сидит грузный пожилой мужчина, молчавший во все время допроса.

В этот допрос были опять только данные о моем происхождении и о родителях, поэтому я отвечал, и протокол допроса подписал.

На следующий день меня повели на допрос не вниз, в камеру, а на третий этаж и ввели в большой кабинет.

Два больших окна выходили на площадь Дзержинского, так что мне был виден памятник и вход в метро.

Около окон стояли три письменных стола, за которыми сидели следователи, отгородив меня от окон.

У входа стоял четвертый стол, а к нему был приставлен маленький столик, за который меня и посадили.

Один из следователей стал мне задавать анкетные вопросы и заносить их в протокол допроса, два других – сидели молча.

Когда он заполнил анкетные данные, в кабинет вошел мужчина, присутствовавший на моем допросе у Иван Ивановича. Назвавшись руководителем группы следователей, занятых расследованием дела Ройфмана, – полковником Сыщиковым, он, ходя по кабинету, начал просто кричать и угрожать мне.

Смысл его угроз в мой адрес сводился к одному: если сейчас же я не расскажу все, что знаю, то у них такая власть, что могут выпустить до суда, но могут и расстрелять.

Но он не знал, что я не хотел жить, и смерть для меня в тот момент казалась желанным избавлением от всех мук.

Сейчас я не могу понять, откуда у меня брались такие силы, чтобы оставаться спокойным? Для меня самого это загадка, но я думаю, что все время находился в стрессовом состоянии, когда мысли ясны и четки. Я провел в тюрьме уже около трех месяцев (был 1963 год), только этим я объясняю свой ответ.

А ответил я так, попросив следователя, писавшего протокол допроса, написать заголовок о чистосердечном и добровольном признании вины.

Я сообщил, что первое свое преступление совершил, вступив в сговор с людьми, совершившими покушение на В.И. Ленина, а то, что меня не было еще и в зачатие – это частность, на которую не стоит обращать внимание, но мое «признание» дает им возможность расстрелять меня.

Еще раз я повторяю, что в то время мне было на все наплевать.

Реакция, произошедшая после моего «признания», была для меня самого удивительна. Все следователи улыбнулись, а полковник, присев рядом со мной, стал меня уверять, что я его не так понял, что он мне не угрожал, и, если действительно я никаких больше преступлений не совершал, то очень хорошо.

После этого случая мне заменили следователя и назначили Семен Семеновича, который начал вести протокол допроса при Сыщикове, но не закончил.

На первом же допросе у нового следователя я узнал от него, что прежний мой следователь отправлен в Гомель, как не справившийся со своими обязанностями. Потом он мне сообщил, что старый следователь незаконно держал меня в одиночной камере, и это будет исправлено.

После моего ареста прошло три с половиной месяца, и все это время я находился в одиночке.

На другой день меня перевели в другую камеру, где находился заместитель командира дивизии, обвиняемый в получении взяток.

Я сейчас не помню, как звали моего сокамерника, хотя он много рассказывал о себе и о войне, которую прошел от начала до конца и был много раз ранен. Я сам видел на его теле множество шрамов, когда нас водили в «баню». Его очень удивляло, что я все время молчу и за весь день могу сказать только два-три слова. И, все-таки, в общении с ним, после одиночки, было легче.

Запомнился мне с ним и один интересный случай.

Каждый месяц мы получали передачи из дома.

Это были, обычно, продукты, одежда и табак. И, хотя записок мы не получали, сама посылка, которой касались родные, вызывала большое волнение.