Расскажи мне…

Мне было страшно представить, что убьют, физически уничтожат человека, создавая которого природа так постаралась. И когда пришла моя очередь выступать в суде, я защищала его, как могла. Анализировала каждый эпизод, убеждая суд не путать хищение с доходами от частнопредпринимательской деятельности. Говорила: да, он виноват, он нарушал законы, но расстреливать его – преступление, ибо он с молоком матери впитал предпринимательский талант и в конце концов принес пользу государству, людям, давая им нужные товары, возвращая в производство сырье, которое иначе было бы уничтожено.

Когда я кончила, в зале была гробовая тишина. А потом вдруг галерка, где сидели родственники, захлопала. Старый адвокат Синайский подошел ко мне: «Я бы так не смог». Борис прямо там, в зале Верховного суда РСФСР, встал передо мною на колени.

Боже, что я пережила из-за той речи. Меня вызвали в горком КПСС, потребовали партийный билет: дескать, не может быть членом партии человек, который из валютчика и расхитителя сделал чуть ли не национального героя.

Спасал меня Н.С. Романов, член Верховного суда РСФСР, председательствующий в том процессе. Он же, помню, в день чтения приговора, проходя мимо меня к судейскому креслу, шепнул мне: «Держись».

Но я не сдержалась. И врач, присутствовавший в зале, вынужден был сделать мне укол.

А Борис до самого конца верил, что ему сохранят жизнь. На процессе был спокоен. Даже слушая прокурора, который требовал главарям, и ему в первую очередь, смертной казни. Когда Романов прочел приговор, кто-то впал в истерику, кто-то потерял сознание. А Борис молчал с каменным лицом. И даже когда после всего этого я, вся черная от переживаний, пришла к нему в тюрьму, он же меня утешал. При нашем свидании тогда присутствовал начальник следственного изолятора Троян. Наверное, сильно удивился. Приговоренный к смерти утешал своего адвоката: «Ну зачем вы так нервничаете? Я знаю. Все будет хорошо».

Мы вместе писали прошение о помиловании. Получили отказ. Не помню, было ли в газетах о том, что приговор приведен в исполнение. Помню, что узнав об этом, я тяжело заболела и надолго слегла.

С тех пор эта трагедия живет во мне. Иногда я думаю: а случись так, что отец Ройфмана убежал бы от погромов не в СССР, а в другую страну? Наверняка Борис был бы теперь крупным промышленником, настоящим трикотажным королем. И имя его люди произносили бы с почтением. А иногда приходит в голову, что смертный приговор – естественное завершение его жизни. Потому что только недавно, уже в эти, постперестроечные дни, перестали наказывать за частное предпринимательство. Только сейчас отменили высшую меру за экономические преступления. Существовать в тех рамках, в каких находились тогда хозяйственники, Ройфману предстояло еще три десятилетия. И предлагался ему только один законный путь – изнасиловать свою природу, убить дарованную ему деловую активность, ходить по струнке, выполнять чужие указания – чаще всего не самые умные. Разве это не более суровое наказание для человека его склада?

…Потом я долго избегала дел, которые вел КГБ: страшно было переступить порог Лефортовской тюрьмы. Но однажды все же пришлось. И вот иду знакомым коридором, а навстречу конвоир, который знал меня по ройфмановскому делу. И он шепотом рассказал мне, как Борис уходил на расстрел. Пришли за ним, он спросил: «Исполнение?» Снял со стенки фотографию жены с детьми, положил во внутренний карман пиджака, попрощался со всеми и сказал с улыбкой: «Надеюсь, я вам не очень надоел?»

И все. Больше его ник то не видел.

На том судебном процессе обвинялись по «трикотажному делу» двадцать три человека. Девять приговорено к смертной казни. Тринадцать – к большим срокам в лагерях. Один избежал наказания – главный врач родильного дома № 3 Краснопресненского района, для которого Ройфман на свои деньги покупал оборудование.