«Ну вот, началось. Она сразу все поняла». Эта необычайная способность жены безошибочно угадывать его душевное состояние поначалу казалась ему редким, бесценным даром. Ему доставляло несказанное наслаждение быть понятым, видимым насквозь, полностью предсказуемым, говорить: «Мне нездоровится. Сам точно не знаю почему. Наверное, все дело в этих экзаменах…» Но шло время, и постепенно ее безошибочная интуиция начинала ему досаждать. Он чувствовал себя маленьким, беззащитным. Ему хотелось хотя бы немного скрыть свою жизнь от ее глаз. Но больше всего раздражало собственное поведение: услышав наводящий вопрос, он, против желания, все выкладывал сам. Иногда он принимал твердое решение взять себе за правило хранить молчание, но воля ему изменяла, и он опять ничего не мог от нее скрыть.
— На работе неприятность, да еще это пятно. Разнервничался, и чернильница сама подпрыгнула, едва я к ней прикоснулся.
И он рассказал жене про семь неведомо куда подевавшихся карточек.
— И тогда я сказал ей что-то очень обидное.
Он заметил, как лицо жены торжествующе засияло. Глаза, крупные и невыразительные, заблестели; худые, воскового цвета щеки натянулись на скулах. У нее были тонкие, бледные губы сухого желчного человека.
Каждый раз, когда у них в конторе появлялась новая машинистка, жизнь дома становилась невыносимой. Жена ни одну из этих машинисток в глаза не видела и твердила: «Мое место дома. Я не из тех, кто целыми днями следит за своим мужем». Но машинистки не выходили у нее из головы, она чутко цеплялась за малейшую деталь, которую ей, прибегнув к различным ухищрениям, удавалось выудить из мужа.
— Все ясно. Потерять семь карточек!.. Знаю я этих девиц, которые работают рядом с мужчинами. Просто ужас! Зато она сразу поняла, что ты мужчина с характером.
Жена поставила на стол дымящуюся кастрюлю и разлила по тарелкам суп.
— А как ее зовут?
Он уже зачерпнул суп ложкой, но замер и так и остался с открытым ртом. Ложка остановилась на полпути.
— Кого?
— Ну ее, машинистку.
— А, Фрейщес.
— Да нет же, какое у нее имя?
— Эулалия или Эльвира, не помню.
— Она молоденькая?
Он опустил ложку.
— Кажется, да.
— Что значит, кажется? Это сразу видно, молодая она или нет.
— Ох, ты же знаешь, я на них не смотрю.
— У нее кто-нибудь есть?
— Понятия не имею.
Она появилась в конторе неделю назад. Застенчивая, немного неуклюжая. Уселась за пишущую машинку и принялась ждать, когда ей принесут работу. Позавчера она достала из буфета стакан, налила в него воды и поставила фиалки. На третий день она держалась непринужденно и смеялась.
Пока он пил кофе, жена пошла к ребенку, но сразу же вернулась обратно.
— Спит, как ангел. Не входи, ты же все равно увидишь его вечером. Только не задерживайся, ладно?
«Я просто дикарь… такая юная девушка… ей ведь и двадцати еще нет… Не надо было говорить с ней так резко… у нее такие шелковые волосы… а когда она смеется… не надо было ей вообще ничего говорить…»
После обеда он решил идти в контору пешком. Ему не хотелось видеть сеньора Комеса.
«Удивительно: столько лет хожу по этой улице, и вдруг сегодня она мне кажется новой». Он увидел окно с прозрачными шторами, цветущий розовый куст возле ограды, чахлую травку, пробивавшуюся между двумя каменными плитами. Из-за зеленой ограды Теннисного клуба до него донеслись голоса двух девушек, наверное, они стояли возле теннисной сетки. Напротив Международного гаража он замедлил шаг: «Удивительный все-таки город, Барселона», — подумал он. На сердце было весело и легко, как в юности…
В лавочке возле конторы продавали цветы. Он поразмыслил, поборол застенчивость, решительно толкнул дверь и купил букет крошечных роз с ярко-зелеными листьями, завернутый в блестящую бумагу.
— Будто фарфоровые, — сказала ему продавщица, добродушно улыбнувшись.
На лестнице он завернул букет в газетный лист. Когда рядом никого не будет, он выбросит фиалки, поменяет воду и поставит розы на ее стол. А потом… Быть может, ближе к вечеру он подойдет к ней и скажет: «Эльвира, давайте сходим куда-нибудь сегодня после работы». И он тут же представил вечернее небо и мягкие ароматные сумерки.
Это было в Ко