Рассказы

— Как вы смеете трогать меня? — еще раз спросил человек, приблизившись к лицу Михкеля, и в сдавленном голосе прозвучало такое искреннее изумление, что даже Михкель приостановил свой кулак и, поморгав глазами, мысленно задал себе тот же вопрос.

— Прочь руки! — сказал человек и попробовал оторвать от своей груди руку Михкеля. Но слабость его пальцев снова приободрила Михкеля, и он, стиснув челюсти, опять взмахнул кулаком.

— Я теперь знаю вас, Михкель Карьямаа, — прошептал человек, глядя прямо в глаза Михкеля. — Я слыхал, как вы воевали за советскую власть...

И Михкель опять опустил кулак. Человек приблизил свои глаза совсем близко к его лицу, и в них теперь почему-то не было тревоги. В них даже мелькнуло что-то похожее на насмешку.

— Вы действительно пролили много крови за советскую власть, — прошептал он, усмехаясь. — Вы два раза резали себе руку, чтобы не попасть на фронт. Вот как вы дрались за советскую власть. И потом, на ваше счастье, вы заболели тифом и вернулись домой.

Михкель больше не взмахивал кулаком, он слушал. Все трое мужчин хмуро тянули шеи к дрожащему от напряжения человеку.

— Как вы смеете заявлять о своем праве жить здесь? Чем вы докажете это право? Вы жили тут сорок лет, но в то время как вы богатели сорок лет, другие люди вокруг вас не вылезали сорок лет из нищеты, на которую вы их обрекали. Так разве это заслуга ваша? Разве это заслуга — уметь жить богато среди чужой нищеты? Убивать нужно за такую заслугу!

Человек гневно взглянул снизу вверх на угрожающие лица людей, собравшихся его бить.

— Но мы не собираемся вас убивать! — милостиво сжалился он над ними. — Нам до вас дела нет. Мы бьем то зло, которое вызывается вашим присутствием. Вы мешаете нам сделать всех людей счастливыми. Неужели вы этого не понимаете?

Человеку все еще удавалось сдерживать то, что рвалось из груди и душило горло, хотя голос его стал еще глуше и тише.

— Неужели вы надеетесь, что мы все оставим по-прежнему? Нет, не бывать этому! Прочь свои грязные руки, Михкель Карьямаа, или это не пройдет тебе даром, слышишь? Вы все жестоко ответите за это.

Его сдавленный, напряженный голос внезапно прервался, словно лопнула нить, не выдержавшая напряжения.

Назад! — сказал Эйно Михкелю. — Отпусти!

— Ну! — и, видя, что брат не отпускает, он ударил ребром ладони по его руке, и тот, зашипев от боли, отдернул руку.

— Успокойтесь, — сказал Эйно. — Никто вас пальцем не тронет. Я не позволю. Я сам чужой в этой компании. Вы напрасно ругаете нас всех огульно. Надо разбираться!

Человек внимательно посмотрел на Эйно и ничего не ответил, доставая из кармана платок. Четыре человека стояли близко друг к другу и молчали, тяжело дыша. И каждый из них думал о чем-то своем.

Потом человек изогнулся и наконец судорожно закашлялся, прижимая к губам платок. Он кашлял целых четыре минуты с таким усилием, что красные пятна на его бледных щеках стали еще ярче и на лбу под кепкой выступили крупные капли пота. А трое рослых мужчин и одна расслабленная женщина смотрели на него и молчали.

Потом человек взглянул на свой платок, пропитавшийся кровью, хотел что-то еще сказать, но снова закашлялся и так, кашляя, вышел из комнаты.

После этого случая Эйно больше не разговаривал с отцом, и старый Отти понял, что сын для него потерян окончательно. Теперь ясно определилось, на чьей стороне сын, и не было никакой надежды вернуть его обратно. Старый Отти тоже не искал разговоров с сыном. Все равно разговаривать было бесполезно. Он ходил пасмурный и тяжело вздыхал.

Однажды вечером Эйно сказал ему:

— Завтра разбудите меня в девять и запрягите лошадь... на станцию.

— Хорошо, — тихо ответил старик, — хорошо.

Он знал, что у Эйно было еще две недели свободных, но раз он уезжает, значит все понятно. Да и не могло быть иначе. Ну что ж! Пускай едет. Без него можно будет снова взять поденщиков. Луга нужно выкосить, хлеб нужно, убрать, лен нужно выдергать и обработать. Чорт их подери! Пусть грозят и говорят что хотят, но его хозяйство должно жить, и крепнуть, и расти. Вот и все.

Вечером Эйно в последний раз прошелся по родным полям. Он прощался с ними. Ведь он покидал их навсегда. Остановившись у сада, он прислонился плечом к забору и долго смотрел на запад, облитый яркими красками.

В это время к нему подошла Фрося в своем полинялом синем платье.

Она, видимо, только что вымылась, потому что из-под платка торчали мокрые темные пряди и загорелые щеки были покрыты особенно ярким, даже блестящим румянцем. Она взглянула на него снизу вверх своими большими глазами и тихо спросила:

— Уезжаете, Эйно Осипович?

Эйно мельком оглянулся на нее и снова повернулся к умирающему закату.

— Да, — ответил он, — приходится. Ничего не поделаешь — дела.

— Еще бы, — сказала она, — у вас там совсем другая жизнь. Делов, поди, столько, что и нас не вспомяните...

Эйно ничего не ответил.

— А почему так долго не приходили, Эйно Осипович? — прошептала она.

Он откачнулся от забора и нахмурился.