Рассказы

Загородив своей тушей парню все ходы и выходы, он медленно и с большими передышками начинал ему объяснять, что такое лошадь и что такое человек, кем должна быть лошадь для человека и кем должен быть человек для лошади, если он к ней приставлен.

Парень уверял его, что он давно все понял и что это с ним больше никогда не повторится. Но Леппялехти на всякий случай повторил ему про это еще несколько раз и тогда лишь оставил его в покое.

Мало того, он пошел дальше и стал вникать во все другие лошадиные дела. Он перебрал всю сбрую в конюшне, и никто не посмел даже намекнуть ему на то, что это не его дело. Он сказал, что у каждой лошади должен быть свой постоянный хомут, и никто ничего не мог возразить ему на это. А он повторял это до тех пор, пока не увидел, что у каждой лошади появился свой хорошо пригнанный хомут и вся остальная сбруя.

Тогда он пошел дальше. Он заметил, что общий питьевой жолоб у лошадей очень старый и края его изгрызаны лошадиными зубами настолько, что после первого же налитого ведра вода начинает выливаться через край.

Он подумал тогда о новом глубоком жолобе из свежих, гладко струганных досок, в который наливалась бы только чистая вода, а не засыпалась бы разная вкусная мешанка, прилипающая к стенкам жолоба и побуждающая лошадей в голодные минуты грызть зубами дерево.

Мешанку свободно можно засыпать в ясли, если их тоже как следует приспособить для этого. Кроме того, ему не понравились выдавленные окна. Зачем ставить лошадь так близко, что она может дотянуться мордой до стекла? Разве она понимает, что такое стекло?

А потом сами же плачут, что в конюшне мороз и у лошади ноздри в крови.

Леппялехти до тех пор ходил в конюшню, пока все конюхи тоже не стали думать о новом жолобе, о новых яслях и выдавленных окнах.

Потом и заведующий конюшней тоже стал думать об этом, и двое из плотников лесопункта тоже заглянули туда раза два. И кончилось все тем, что в окнах конюшни появились новые стекла, а внутри застучали топоры и зашаркали рубанки.

Все это получилось так потому, что Леппялехти очень хотел, чтобы так получилось.

Он очень любил лошадей и непременно хотел, чтобы им было теплее и светлее и чтобы у них появился новый жолоб, новые ясли и хорошая сбруя.

И у них все это появилось, хотя он и не был заведующим конюшней.

Директор и партийная ячейка много говорили о нем после этого и предложили ему поработать немного в столовой, где в то время тоже сильно хромало дело. Но Леппялехти отказался. Он не хотел итти работать в столовую, где нехватало для груди воздуха от кухонного жара и запаха всякой снеди. Он хотел работать в лесу и на реке — и больше нигде. Он пояснил им, что только то дело хорошо подвигается вперед, которое делаешь с охотой, и что лучше не ставить человека на такую работу, которая не по душе.

Они, кажется, не совсем с ним согласились, но все же особенно спорить не стали. А он так и остался при своей мысли насчет охоты человека к делу. Все может сделать человек, если очень сильно захочет.

Леппялехти еще раз оглянул порог и поднял багор наверх, попрежнему радостно глотая ветер во всю свою большую грудь. Но в это время знакомый рев снова родился за его спиной и оглушительно прокатился по обоим берегам.

Леппялехти медленно сел на свое место и положил багор поперек люльки. Он сильно стукнул багром о края люльки, садясь на место, хотя лицо его выглядело спокойным, как всегда.

Этот крик сразу вернул его мысли к Юхо Ахо, а мысль о Юхо Ахо напомнила ему о том, что не всегда человек может сделать все, что захочет. Бывают случаи, когда он очень сильно хочет чего-либо добиться и все-таки не может.

Леппялехти достал из кармана трубку и снова стал набивать ее табаком.

Юхо Ахо долгое время из кожи лез тогда в лесу, чтобы догнать Леппялехти, но ничего у него не получалось. И он, должно быть, хорошо понял тогда, что одним криком и хвастовством делу не поможешь.

И тогда он стал еще больше приглядываться к Леппялехти, стал вынюхивать все его способы работы и перенимать их.

Идя к себе, он обязательно пересекал участок Леппялехти и смотрел, как тот работает.

Леппялехти всегда подрубал дерево с левой руки, чтобы, не сходя с места, взять в руки пилу и сразу же начать подпиливать. Юхо Ахо стал делать то же самое. Леппялехти подпирал дерево упорной вилкой в самом начале, еще до подруба, и Юхо стал делать то же самое.

Он перенял у Леппялехти положение его туловища и ног в момент подпилки, и так как он был сухой и гибкий, то у него дело с подпилкой пошло куда лучше, чем у Леппялехти. Потом он захотел узнать, когда и как успевает Леппялехти расчищать место вокруг деревьев. Оказывается, Леппялехти делал это во время обеденного перерыва или же во время коротких перекурок в виде отдыха. Юхо перенял и это. Он следил за каждым его шагом и в лесу, и в лесном бараке, и в поселке. Заметив, что Леппялехти ослабляет на ночь раму лучковой пилы, Юхо стал делать то же самое. Заметив, что к весне Леппялехти стал чаще обтирать керосином полотно пилы, предохраняя его от налипания смолы, Юхо стал делать то же самое.