Рассказы

Но Тумры не знал, что его хозяин поехал не домой, а в противоположную сторону, в город и на почту, откуда его отвезут на станцию. Поехал в бричке нашего отца, которую отправляли в город к шорнику.

Тумры, видно, совсем потерял голову от избытка любви и отчаяния.

Он бежал по старому следу, той дорогой, откуда они пришли, — широкими полями на север, к далекому лесу.

Не найдя хозяина в пустой избе лесника, он, видно, решил вернуться к исходному пункту, и под вечер мы внезапно увидели его из окна.

Тумры как потерянный бегал из стороны в сторону, водя носом по снегу в поисках следа.

То ему казалось, что нашел, и он бросался вперед... Потом снова возвращался, заглядывал в кусты — останавливался, вытянувшись как струна, втягивая через ноздри полной грудью ледяной воздух. Словно он хотел добраться до того самого места, где еще подымался слабый остаток запаха его господина.

В молчании, все у окна, смотрели мы на его муки.

Мы тоже страдали.

Слуги очень обрадовались, что эта «собака, с вашего позволения, прибежала назад». Ее заперли в дровяном сарае.

Ночью поднялся ветер. Ветви стучали о крышу.

С дальних полей несся однообразный рев снежной бури.

Когда буря на мгновение умолкала, слышно было, как в дровяном сарае воет Тумры.

Мы вскочили, когда еще было темно.

Ведь надо же что-то сделать, надо же что-то сделать, когда так страдают.

Мы помчались к дровяному сараю.

Буря стихла, но ветром нанесло большие сугробы, а снег все падал и падал. Лестница дровяного сарая словно вспухла в белых подушках холодного пуха.

Ледяной замок обжигал нам пальцы.

Когда мы открыли, внутрь сарая сразу понесло снег.

В глубине между душистыми поленницами стоял Тумры, прямой, настороженный, отрезвленный. Пес, по-видимому, все еще ждал и не хотел даже прилечь, чтобы не пропустить той минуты, когда вернется он.

Увидев нас, он вдруг как-то весь сник и опустил голову.

«Да, это уже конец» — говорил его вид.

Мы его окликнули. Он равнодушно подошел.

На ощупь он был почти такой же холодный, как снег, и мы повели его поскорее домой.

— Вот тебе молоко.

— Ну, скажи, почему ты не ешь?

— Ведь совсем замерз.

— Сдохнешь.

— Сам видишь, что ничего больше не поделаешь и что у нас хорошо.

Тумры держал себя уже спокойно, с достоинством. Но взгляд его говорил, что жизнь ему безразлична и все надоело. Есть он не хотел.

Он постоял с минуту. Встряхнулся, хлопая длинными ушами.

Казалось, он ждал, не скажем ли мы ему что-нибудь о том, о ком он тосковал.

Когда он заметил, что мы хотим добиться его дружбы, он сел и, вытягивая вперед переднюю лапу, стал искать у себя на спине блох.

Потом тяжело опустился, так, что затрещали кости.

Тогда только он обвел всех нас по очереди взглядом, который спрашивал:

— Ну и что же? Я не люблю вас и ничего с этим не могу поделать.

Глаза его начали смыкаться, голова покачнулась. Он положил ее на лапы. В комнате было так тепло.

Вздох чисто физического облегчения поднял его собачью грудь.

Должно быть, ему показалось лишним, чтобы мы видели выражение его морды. Он свернулся в клубок и спрятал ее в поджатых лапах. И сразу погрузился в сон.

Когда мы увидели, что он успокоился, в сердцах наших шевельнулась всегда готовая пробудиться надежда, что он нас полюбит.

Но напряженность и некоторые церемонии в отношениях между нами и Тумры оставались довольно долго.

Он продолжал нас сторониться, наиболее же свободно и весело держался с отцом. Потому, что отец не ждал от него никаких чувств, а просто учил его делать стойку и ходить с ним на охоту.

При этом Тумры, наверное, мог сколько угодно думать о своем хозяине и о том, как печальна жизнь.

А мы не падали духом и ждали его дружбы.

— Ты видел? Он шел за мной до самого конца сада.

— Как же! Шел потому, что утром там была кошка. Просто он хотел посмотреть, не сидит ли она еще на дереве.

Да, это еще не доказательство.

Но однажды мы все-таки получили это доказательство.

Мы играли на газоне перед домом в «мытье овец».

Тумры спал поблизости.

Вдруг все воображаемые овцы убежали.

Мы бросились искать их за ворота.

Тут мы увидали, как Тумры вскочил, огляделся, увидел, что нас нет, и в порыве чувств стал искать.

Это было не много, но все же доказательство.

Летом Тумры влюбился в собачку сторожа Филютку. Он был в самом расцвете молодости. Было ему от роду больше года, да и не мог же он жить одним отчаянием. Впрочем, Филютка на самом деле была мила, общительна, сердечна.

Глаза у Тумры теперь сияли счастьем. Где бы ни появлялась Филютка, он оказывался там же и бежал рядом, не выдвигаясь вперед ни на один дюйм. Нам же вежливо кивал головой.

— Я так счастлив. Вы еще любите меня?

Он до такой степени забыл своего хозяина, что мы даже ставили ему это в вину.

Теперь на его заигрывания мы отвечали с холодком, но нам было приятно.

В конце лета произошли некоторые события.

Филютка стала бегать с белым кобелем овчара.

Ночью было слышно, как под окнами дрались какие-то собаки, и Тумры тоже был там.

Наутро уши и пасть у него были в крови, и он целый день спал, а ночью снова слышалась вокруг дома собачья беготня и лай Тумры.

Он переживал бурные авантюры и драмы.