Рассказы

— Я пеленки на улице буду сушить, — оживляется Люба. — Соседи своруют, так завсегда отоберу. Я не боюсь. Мне соседи живот–то порезали. Одно что мусорные баки под окнами, с других домов к нам весь мусор несут. Понастроили!.. В морозы мусорка дня по три не ездиет, дерьмо всякое копится, парни жгут… Они огонь у меня любят, парни–то… Белье потом с дымком, с мороза… я люблю…

Люба скоро начинает похрапывать… Гуля ворочается, ворчит:

— Я ему говорила: не могу с ней жить. Он на стройке работает, а если в общежитии прописаться, можно жилье получить. Каждый день ему говорила, пока не добилась. В малосемейку уехали. И сразу сказала: в корыте стирать не буду! «Малютку» купили. С диваном нам повезло… И соседи хорошие, у них сынишке два года, такой шкодный! А она ему внушает: в общежитии только зимагуры живут.

— Кто–кто?

— Ну, шваль всякая, шпана. Жаба душит, что дом пропадет и двор ее крытый…. Детей пятеро, а с ней никто не живет. Один, правда, умер. Да кто ж будет жить с такой злющей… У нее на него вся надежда, он младший. У ее дочери сын и то старше него.

— Гуля, как твоего мужа зовут?

— Дамир.

С утра мы провожаем Любу. Собираем продукты:

— Ты же знаешь, у нас испортится.

Люба смущена:

— Ну, совсем задарили! — На память я дарю ей щетку для волос, а Гуля мыльницу, золоченую, с красной розочкой.

Мы ждем у окна в коридоре. Ждем долго. Внизу у крыльца мнутся Любины сыновья и, наверно, их тетка. Наконец появляется счастливая мать с ребенком и машет нам. Даже с третьего этажа видно, что одеяльце у бандита не новое, пододеяльник не накрахмален. Зато бант очень пышный и синий… как глаза у Фаридки с овощебазы. Их не ждет такси.

Два мальчика, две женщины и младенец идут к трамвайной остановке.

В палате до неловкости пусто. И солнечно. Тюльпаны роняют на подоконник выгорающие лепестки… Гуля первая нарушает тишину.

— Слушай, этот студент… Ведь не только же для оценки. Такой букет…

— Да–а–а. Не ожидала от него.

— И он тебе не нравился?

— Этот? Нет.

— А другой? Тебе кто–то нравился? Из студентов? Заочник? Отличник, да? — Гуля хлопает в ладоши: — Ну, скажи, я же чувствую! Тебе кто–то нравился! Отличник?

— Нет.

— А кто? Расскажи мне, ну расскажи!

Рассказывать нечего: студент вел себя, как влюбленный, я к нему привязалась, почти влюбилась, а он исчез… Уехал на родину.

— Он был заочник?

— Нет, почему… из той же группы, что Подшивалов.

Гуля восхищенно замирает:

— В тебя, наверное, вся группа… была влюблена?

— Нет, конечно… Но даже девочки говорили: «Вы такая, такая…» Я ведь выпендривалась… Каждый день в чем–то новом. К лекции надо готовиться, а я думаю, что надену. И умничала, будто настоящий профессор из МГУ. Научный руководитель. У меня в Москве был шеф — всемирно известный, а здесь вуз для выпускников ПТУ. Но я старалась. Доклады на Дни науки по книжке шефа! Книги из дома, даже художественные — Лёнька с ума бы сошел, если б знал. Представляла, будто я в МГУ… Вечер кафедры, торт и призы на свои деньги… Стихи читала. Слушай! Это как будто про меня на лекции:

«Сегодня на арене
Впервые перед вами
Мадемуазель Эжени —
С пантерами и львами!»
«Сегодня на арене…»
Я комкаю афишу,
Опять дрожат колени,
Я ничего не слышу.
Вокруг мелькают тени,
Мне пудрят грудь и плечи…
«Впервые на арене…», —
Звучит уж сотый вечер.
Я наливаю брома
И полстакана рома,
И старый гардеробщик
Мне говорит: «Не трусь!»
Я ничего не слышу,
Я ничего не вижу,
Но я их ненавижу
И до

смерти боюсь!

— Сама написала? — перебивает Гуля.

— Нет, конечно, это Катя Горбовская, московская поэтесса. Конец смешной, ты дослушай:

И вот я перед вами —
С пантерами и львами:
Они сидят на тумбах
И на меня глядят.
Пока я молодая,
Я слишком уж худая,
Когда я разбабею —
Они меня съедят.

Я читаю с таким же пылом, как для целой аудитории: в последнее время слишком много лежу в больницах, хожу в халатах. Я разбабела… Гуля с азартом расспрашивает.

— У тебя волосы были длинные?.. Затяни–ка халат. Ты носила короткое? Встань, покажи, какое! А сколько ты прибавила за беременность? Нет, правда, надо худеть. Давай хотя бы накрасимся.

Но мы не успеваем открыть косметички — появляется терапевт: в роддоме краситься не положено. Гуля в отчаянии:

— Больше так не могу! Хотя бы челку завить!

Мы вспоминаем Любу. Представляем, как ее можно накрасить, одеть, причесать… Я вдруг догадываюсь, почему она так рвалась домой. Как–то само собой прояснилось — при Любе фокус сбивался. Эти внезапные беспокойства, смены погоды…

— Она выпить хотела.

— Точно! Как мы раньше не просекли?

Открытие повергает нас в уныние. После обеда приходит уборщица Нина: