Рассказы

Он двинулся по доске, и сердце у него учащенно забилось. Через минуту он ощутил, что чья-то рука остановила его, и услышал обращенный к нему голос:

— Вы помните, что я сказала вам в первый раз, когда вас увидела?

— Что же?

— Что, если вы когда-нибудь расскажете обо мне, я вас убью! Я держу слово!

В тот же миг молодая женщина оттолкнула доску, и та с шумом упала, заглушив последний крик Эдмона.

* * *

Эдуар возвратился, как и обещал, через четыре месяца. Очутившись на своей улице, он увидел, что дом Эрминии сносят. Он спросил, дома ли Эдмон, и в ответ консьерж поведал ему, что на следующий же день после его отъезда во дворе был найден труп его друга и доска: упав, она размозжила ему голову.

— Так и не дознались, что он собирался делать с этой доской, — добавил консьерж.

Эдуар все понял и остолбенел.

— А почему сносят соседний дом? — наконец проговорил он.

— Мадемуазель Эрминия, когда уезжала в Италию три месяца назад, продала его, а новый владелец перепродал его, чтобы на этом месте могли проложить улицу.

Эдуар словно лишился рассудка. Он поднялся к себе, нашел все на прежних местах, увидел окно напротив, которое пока еще оставалось целым, потом вновь оделся, вышел из дому и, поспешив к Мари, застал там все тех же, кто был у нее полгода назад, в то время, с которого мы начинали эту историю. Только вместо ландскнехта теперь играли в двадцать одно.

Это была единственная перемена в жизни его прежней любовницы.

Шкаф красного дерева

Я услышал эту историю в дни моей юности от адъютанта принца Евгения, человека по имени Батай, служившего под началом моего отца; мне бы следовало не публиковать ее, а отправить моему собрату по перу Габорио, и он, с присущим ему особым талантом изложения такого рода историй, создал бы из нее нечто подобное «Преступлению в Орсивале» или «Делу Леруж».

В ту пору, когда два мирных года — между Венским договором и Русским походом — озаряли Францию, как ласковое солнце, вся ее гордая молодежь, победившая Европу, та, что по первому сигналу спешила собраться под знамена отчизны, вернулась в Париж, наполнив его блеском золотых эполет.

Тогда всякий, кто был молод, становился солдатом, всякий, кто был храбр и умен — офицером, а всякий, кто имел имя, — командиром бригады, полковником или генералом.

Однажды Наполеон — это было уже после Аустерлица, — стоя на балконе в Сен-Клу, увидел, как мимо проезжали верхом трое молодых людей.

Он подозвал Савари — начальника военной полиции.

— Как такое могло случиться во Франции, — спросил всемогущий, — что три молодых человека, сидящих на лошадях стоимостью по шесть тысяч франков, не состоят на моей службе? Вы их знаете?

Савари их не знал.

— Осведомитесь, кто они, и приведите их ко мне!

Через десять минут г-н де Тюренн, г-н де Септёй и г-н де Нарбонн предстали перед императором. Спустя еще четверть часа помимо своего желания они стали полковниками.

Первый из них сделался камергером императора. Это он, обратив внимание на то, что Наполеон никогда не надевал перчатку на правую руку, сумел сберечь от трех до четырех тысяч франков в год, заказывая лишь левые перчатки и только изредка правые — на десять левых одну правую.

Второй имел несчастье понравиться княгине ***, и та подарила ему полученную от императора шкуру — пантеру с рубиновыми глазами. Проводя смотр во дворе Карусели, император узнал эту шкуру.

Он призвал к себе г-на де Септёя, который был гусарским полковником.

— Сударь, — объявил он ему, — вы немедленно отправитесь в Испанию, чтобы погибнуть там.

Господин де Септёй уехал с твердой решимостью выполнить приказ. Через два года он вернулся с деревянной ногой.

— И что же, сударь? — спросил Наполеон, нахмурив брови.

— Сир, — ответил г-н де Септёй, показывая эту свою ногу, — вот все, что я смог сделать для вашего величества.

Что касается их третьего спутника, то обстоятельства его рождения были окутаны дворцовой тайной. Поговаривали о молодой девушке, которая, считая, что иезуиты — опора Церкви, принесла себя в жертву ради ее вящей славы. Шепотом называли мадам Аделаиду и короля Людовика XV. Этот третий стал адъютантом императора в России и послом в Вене.

Вернемся к нашему рассказу, герой которого имел честь быть всего лишь адъютантом принца Евгения.

Как-то Батай был в театре Фейдо. В то время театральный зал сверкал золотом и драгоценностями. Молодые офицеры в расшитых мундирах с эполетами и аксельбантами и женщины в бриллиантах, изумрудах и жемчугах создавали живую декорацию.

Молодой адъютант, сидевший в одной из придворных лож, увидел через две ложи от себя даму. Она была одна; красивая и элегантная, она выглядела не старше двадцати четырех лет. Он попробовал объясниться с ней знаками любовного телеграфа, изобретение которого восходит к Адаму. Судя по всему, молодой женщине этот язык был очень хорошо знаком. В результате диалога адъютант перешел из своей придворной ложи в ложу дамы.