Рассказы

— Еще бы! — подхватила его мать. — Стоим, у вас все лицо в муке, на мне зеленое жуткое платье столетней давности, а на полу перед нами — пудинг. Вы обратили внимание, как этот человек на нас смотрел? А вечером, когда приехал домой, в Сербитон, — там ли обитают налоговые инспекторы, не поручусь, но ручаюсь, что за обедом он рассказывал жене, как встретил двух ненормальных, — и верно, разве не шалая компания подобралась у нас в доме?

Те же привычные шуточки в уютном семейном кругу, думал он, то же довольство своим привычным маленьким миром. Беда в том, что, нападая на нее, сознаешь, что совершаешь великую несправедливость. Была бы она не его мать, а чужая, он воспринимал бы все это иначе. Она умела зорко подмечать смешное и, что встречается реже, в полной мере ценить веселье — уж если ты шел с ней куда-нибудь, то смеялся «до упаду», для нее это было первое удовольствие. «Редкий в женщине дар — способность смеяться над собой», как выразился майор Эшли. И точно — при случае она была не прочь высмеять свою же привычку уснащать речь прибаутками, которые так его раздражали: «Тут я, с присущей мне находчивостью и остроумием, возражаю ему…» Посмеивается над собой, но с каким благодушием, желчно думал Дональд. Ни тени подлинного осуждения в этих шуточках! Нет, подлинное осуждение она приберегала для другого — для взглядов, которых ей не понять, красоты, которую ей не дано видеть, для чувств, которых ей не оценить. «Боже меня избави от юмора истинно достойной женщины», — проговорил он вслух.

Точно в насмешку над ним, веселая болтовня за стеной стала громче. Время короткой передышки, дарованной ему, явно истекало. Еще немного, и мамочка заполонит собою комнату с хозяйской беспардонностью, как бы скрепленной печатью утреннего поцелуя. Дональд обвел глазами спальню с чувством глубокого отвращения. На безликой обстановке, старательно выдержанной в «хорошем тоне», повсюду видны были мертвящие следы ее руки. И как ей нравится при этом подчеркивать, что здесь — его владения, «Дональдово царство». Теперь она будет стремиться сделать событие из того, что он вернулся, будет ждать от него слов о том, как он счастлив, что снова дома, — что ж, ей придется самой сказать их за него. Ничего нет противней, чем делать вид, будто он и вправду живет отдельно. «Культурные люди не могут сидеть друг у друга на голове», «у каждого должен быть свой уголок, в котором он может делать, что ему заблагорассудится» — такова была первая заповедь домашнего устава, которую мамочка повторяла изо дня в день. Сколько он себя помнит, она внушала ему, что он у себя полный хозяин, а сама при каждом удобном случае вторгалась к нему, из-за чего у них постоянно возникали трения. В детстве, когда он еще пытался восставать, она умела обратить в оружие против него самый миф о его независимости. «Помни, Дональд, — любила она говорить, — я у тебя всего лишь гостья, а гостей положено принимать хоть мало-мальски учтиво».

По временам ему чудилось, что эта комната — поле боя, усеянное останками его былых надежд. Она воскрешала перед ним череду еще более удручающих картин — дни болезни, когда он лежал в кроватке, окруженный неумеренными и приторными изъявлениями материнской любви; вечерние трапезы в детской, когда из него вытягивали каждую его сокровенную выдумку и мечту, высмеивали и отметали прочь, как пустые бредни; часы занятий и грез в отрочестве, безнадежно испорченные нескончаемыми придирками, подтруниванием, вздорными поручениями; одна и та же тошнотворная бессмыслица вот уже больше двадцати лет. За эти годы их с матерью связало сложное переплетение товарищества и вражды, скрепленное изнутри нитями любви и ненависти. Шло время, и по мере того как она все плотнее обвивала своими кольцами его жизнь, разрушая нравственные ткани его «я», дробя и размягчая, чтобы легче было в конце концов заглотать, вражда и ненависть мало-помалу брали верх.

— «Ужасный гость в ночи без сна, кровь леденящий бред»[16], — продекламировал он.

Поцелуй, которым мать наградила его, внеся в комнату поднос с завтраком, был деловит и мимолетен — яд таился в жесте, которым она потрепала сына по голове, взъерошив ему волосы. Сия процедура повторялась с тех пор, как ему пошел тринадцатый год, и прежде сопровождалась присказкой, навязшей в зубах со школьной скамьи: «Мы теперь взрослые и не любим поцелуев — да, сыночек? Но для мамочки мы все равно маленькие». Он видел, что сегодня она жаждет от него проявлений любви, по которым успела стосковаться за те полгода, что его не было, — ну и пусть, что до него, он поведет борьбу à l’outrance[17].

— Надеюсь, ты хорошенько отдохнул, родной, — сказала миссис Каррингтон, — а то тебе еще предстоит тет-а-тетик с кухаркой, мужайся. Когда б не воля божья да не старания любящей матери, она бы тебя разбудила давным-давно.