Рассказы

Не отвечая, Дональд опять откинулся на подушку и прикрыл глаза — нет, никаких изъявлений признательности, никаких слов о том, как хорошо, что он снова дома. Он следил, как она ходит по комнате, бесшумно, но проворно, приводя в порядок его вещи и книги с деловитым благоговением библейской Марфы. Солнечный луч из окошка упал на ее седеющую, коротко подстриженную голову — она упрямо отказывалась обесцветить волосы в угоду моде, белый цвет, считала она, придает чертам такую жесткость, — осветил ее птичье живое личико, пастельно-розовое от пудры и с легчайшими следами румян на щеках — красить губы идет молоденьким, говорила она, а не старушкам вроде нее. Совсем как птичка малиновка — залетела погреться с заснеженной, точно на рождественской открытке, улицы и скок-поскок от одного предмета к другому, складывает его галстуки, переставляет поздние розы в оловянной кружке на камине; глазки плутовато поблескивают, губы морщит беспечная усмешка, серый ловкий шерстяной костюмчик оттеняет малиновая шелковая блузка — все в ней подчеркивает это сходство. «Полюбуйтесь, — словно бы говорила она своим видом, — пятьдесят восемь лет, а я хоть куда, сколько во мне бодрости, даже, пожалуй, задора — разумеется, в жизни порой приходилось несладко, и, не будь я таким молодцом, мне бы не выдержать», и тут, ежели ты из тех, кому по вкусу птички малиновки с рождественских открыток, ты — что и требовалось — проникался к ней теплым чувством, отзывался на немую мольбу об участии и освобождал для нее местечко у своего очага.

И стоит тебе это сделать, думал Дональд, твоя песенка спета. Нет, совсем не на то следует обращать внимание, если ты надеешься уцелеть. Бесшабашная озорная усмешка действительно тут как тут, но нижняя губка оттопырена недовольно, по-детски капризно; голубые глазки поблескивают, но это — жесткий блеск себялюбия, а складки по углам рта прочертила в первую очередь жалость к себе. Он, правда, уже вчера, сходя в Саутгемптоне с парохода, не знал, радоваться ему или горевать, и все же трудно было представить себе, что старые мучения навалятся на него так скоро. Всего лишь вечер в ее обществе — и он понял, что для него несут в себе слова «дом» и «мать» — вот уж воистину, «и тень тюрьмы вкруг отрока сгустилась»[18], причем добро бы еще отрок, весь ужас в том, что ему двадцать пять, тюремная пташка со стажем. Поездка на полгода в Америку с чтением лекций была для него первым после университета побегом на волю. Попав туда, он возомнил, что наконец-то свободен, но на самом деле его, конечно, лишь ненадолго выпустили погулять. Да и вообще об Америке ему пора забыть — это в их разговоре вчера вечером она дала понять достаточно ясно. «Американцы! — объявила она покровительственно и не без тонкой иронии. — Не лучше и не хуже других иностранцев, сколько я могу судить. С ними легко ладить, пока помнишь, что имеешь дело с детьми. Не столь рассудочны, как французы, зато хотя бы без немецкой напыщенности. Главная беда, если уж говорить откровенно, — что, в сущности, им всем недостает культуры». Этот кусочек его жизни был прожит без ее участия, а значит, чем скорее он отойдет в прошлое, тем лучше. Она еще не окончательно исчерпала эту тему, отметил он, хоть и старался не прислушиваться к репликам, которые она роняла, прибирая его вещи.

— Тебе, надеюсь, нравятся эти розы? Едва было не пришлось распроститься из-за них с фамильными бриллиантами — впрочем, пардон, забыла, в Нью-Йорке они, верно, стоят пенни пара… Уж не задумал ли ты, голубчик, нацепить на себя этот чудовищный американский галстук? Или ты, может быть, собрался сводить меня на вечер ложи «Старых бизонов»? Я как-то не уверена, что мы нашли бы там подходящую для нас обстановку… Боже, как они все-таки отстали от жизни, чего стоят одни эти голые девицы на журнальных обложках! Такого сорта картинки еще твой двоюродный дедушка Том прятал у себя в столе в бильярдной…

Проклятье, думал Дональд, зачем ей нужно так затягивать эту пытку! Если уж вознамерилась отнять у него веру в свои силы, пусть бы катила свою жертву прямо в операционную, и дело с концом, избавила бы по крайней мере от этой профессионально бодрой трескотни и не размахивала раньше времени скальпелем у него перед носом. Но вот миссис Каррингтон и самой наскучило вести обстрел.

— У тебя в комнате мало что изменилось, правда, дорогой мой? — спросила она голосом, в котором слышалась мольба о ласке.