Рассказы

Женщины заглянули в корзины.

— Да ты только посмотри, ай да груши! Прямо золото!

Старик продал груши, купил того-сего и кое-как перезимовал.

А этим летом груша не родила…

Дед Минчо и так прикидывал, и этак — что делать. Откуда взять денег на зиму? Ему немного надо. Только на хлеб… Дровишек они с Серым привезут. Одежда пообносилась, но ее можно залатать, зиму как-нибудь протянет. Ничего он не мог придумать. А холодный ветер уже срывал желтые листья с деревьев, свистел в голых ветках.

Рано утром в субботу дед Минчо с Серым отправился в город. Соседи дивились:

— Что глухому старику делать на базаре? Продавать ему нечего, а купить — так у него ломаного гроша нет. Видно, ума лишился старый…

Поздно вечером дед Минчо вернулся в Айдуду один. Серого не было. Старик продал осла. Деньги лежали у него за пазухой, завязанные в тряпицу.

Старик вошел в дом, потоптался, постоял в раздумье у очага и опять вышел во двор.

Дул ветер — холодный, осенний.

Дед Минчо в темноте прошел на ток, встал под стрехой, где вчера еще был привязан Серый. Не думая, он протянул руку пощупать — хватит в яслях сена на всю ночь. Потом опомнился, почуяв страшную пустоту в душе и вокруг себя. Он понял, что совершил большой грех: продал самое дорогое, что было у него на свете после Бояна.

Посмотрел дед Минчо на бесплодную темноту вокруг, вытащил из-за пазухи тряпицу с деньгами, развязал узел и начал перебирать ассигнации.

«Бумажки, — подумал он, — на что мне эти бумажки, когда мне уже слова сказать не с кем? Зачем эти проклятые бумажки?»

Дохнул сильный ветер, выхватил из рук старика деньги и понес над спящим селом.

БОЖИЛОВА НАДЕЖДА

За окном вьюга швырялась снегом, заносила мирно спящее село, выла как бешеная собака — тоскливо и протяжно. Под ее напором трещали ветви.

— Вставай, хватит с тебя, уже полночь миновала! У меня тут не постоялый двор. Расселся у печки, как бей какой! Или вовсе домой не собираешься?

— Постой, Пышо, дай еще немножко погреться. Холодно!

Дед Божил протянул стариковские руки к отверстому горлу печки, в которой уже не было живого жара, а только теплый пепел. Он дрожал всем телом.

Пышо приоткрыл дверь корчмы.

— Батюшки, какая вьюга! И метет, и метет. Чуть не с человеческий рост навалило! Дед Божил, ведь у тебя не как у людей — плетня нету! В твоем саду нынче ночью волки будут в чехарду играть! Если что, бери головню и выходи прямо на крыльцо, да не бойся: волк от огня бежит, как черт от ладана!

— Откуда в моем доме огню быть, сынок! Под навесом ни сучка не найдешь, хоть шаром покати! Нету дровишек, Пышо, нету!

— И не будет, пока ума не прибудет! Чудной ты человек! Возьми да продай свою памятку. Люди тебе за нее денег отвалят!

— Жалко, — отозвался дед Божил.

— Мели, Емеля, твоя неделя! Жалко ему! Старый человек, девяносто лет землю топчешь, а рассуждаешь как дитя малое. Всех близких на тот свет проводил, — вон их у тебя сколько на кладбище лежит, — да и забыл уж про них, а такой пустяковины жалко. Зачем она тебе? В могилу унесешь? Или тебе с ней в гробу теплее будет? Смотри, какая метель на дворе. Поезжай завтра в Оряховицу да продай, там в торговых рядах есть один золотых дел мастер, он такие штуки скупает. И ведь до того богатый: тряхнешь посильнее — золотые посыплются! Он тебе за твою памятку шапку денег отвалит. Вот и пойди по базару, да купи хороший тулуп да крепкие сапоги с подметкой в два пальца, чтобы ноги не мокли. Ты погляди на себя! Царвули свиные, да и те протерлись, вместо онуч старые тряпки. А рубаха у тебя где? Под антерией кожа сверкает. Стыдоба одна! А послушал бы меня — и зажил бы по-человечески. Плохо разве?

— Нет, не плохо, правильно ты говоришь. Да как в такой снег до Оряховицы доберешься…

— По железной дороге. Для того ее и сделали.

— А где денег взять на дорогу? Кто меня даром повезет?

— Это пустяки, денег я тебе дам, если хочешь. Двадцать пять левов дам взаймы. Отчего не дать, ты не такой человек, чтобы позариться на чужое. Когда вернешься, отдашь. На обратную дорогу тебе денег не надо — с полной мошной приедешь.

Дед Божил встал, поплотнее закутался в антерию, залатанную на локтях мешковиной, и пошел к двери.

— Ну, надумал? — спросил Пышо, провожая старика. — Может, завтра и в путь, а?

— Ночью подумаю, а завтра увидим. Жалко ведь, больше ничего у меня не осталось на белом свете!

Вьюга поглотила сгорбившегося от холода старика. Пышо закрыл дверь корчмы, подпер ее топором, задул свечку и пошел в теплую горницу, где уже спали его домочадцы.