Рассказы

Старуха приставила ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца, которое закатывалось за облетевшую грушу, и долго смотрела, как качается тыква-горлянка, повешенная на колышке у правой боковины. Налетел ветер, поднял в воздух листву на дороге, спрятал телегу. Только ботало еще постукивало. Вот и оно заглохло. Только тогда старуха вернулась с улицы за калитку, но в дом не пошла, а побрела по опустевшему двору, остановилась под шелковицей, сорвала сухой лист, раскрошила его в руке и принялась без всякого дела ходить по току, усыпанному желтой листвой.

— Ох, нету в доме других рук! Была бы у нас молодуха — птичкой крутилась бы по дому, двор подметала, воды принесла да цветы полила — ишь они от жажды и головки повесили! Да стены бы побелила, да черными и красными цветами расписала! Вот была бы мне радость!

Теплая и смутная надежда заколыхалась в увядшей груди. Старуха нагнулась и принялась собирать хворост для очага.

* * *

На третий вечер караван остановился на ночь под разлапистым столетним орехом, что шелестел над лужайкой, низко опустив могучие ветви. Будто большая черная птица, он стоял на перекрестке среди широкой Заралийской равнины и летом манил к себе жниц, которые ходили на заработки в Загорье, а осенью — караваны, что везли зерно к морю. Этот гостеприимный старик был для путников, что постоялый двор — давал им приют и укрывал от жары.

Дед Вылко, самый старый из возниц, с сережкой на левом ухе, отпустил цепи, оставил телегу и пошел к дубу. Старик заговорил с деревом:

— Эй, дожил я, довелось еще раз увидеться. Когда я принял цепь из отцовских рук, да привел первый раз караван на это место, ты такой же старик был. А я — мальчишка. Под носом еще и пух не растет, а сам думаю — весь свет у меня в кулаке, а Черное море мне по колено. И что же стало? Не успело колесо повернуться, не успел на базар съездить да хлеб продать — а мешок годков полон. Тяжелый стал, дьявол. Буйволу не вытянуть. Ноги-то еще держат, но телега моя свои пути-дороги уже прошла. Где-то она засядет! Когда сломается, вы, — обернулся он к товарищам, — поставьте надо мной вместо креста спицы от колеса и ступайте своей дорогой. А под этим дубом остановитесь. Это не дерево, а скала, так и знайте. Его ни буря не повалит, ни засуха не высушит. Корень у него — в самое сердце земли ушел. А дело у него — встречать да провожать дорожных людей вроде нас. Вы бы, ребята, поспрошали его о своих отцах, он бы вам много чего порассказал, да говорить не может…

Буйволов распрягли, кинули им сена, развели костерок и уселись вокруг огня. Стали говорить о долгом пути, о малых селах, о сырой земле, о бедняцкой доле. Далекое поле быстро темнело. Орех еще ниже опустил ветви. Ясная синева ушла с неба. Бодро вдыхали буйволы свежесть и слушали тихие шорохи ночи, которая была уже близко. Одинокий аист взмахнул крыльями, вытянув шею, пролетел к селу, откуда доносились петушиные крики, тревожный лай собак и людские голоса.

— Сбился с дороги, — сказал чей-то тонкий голос.

— Нет, внучек, не сбился, а припозднился.

— Тебя послушать, так он весь день в поле работал.

— Аист без дела сроду не сидит. Целый день кружит по селам, спрашивает молодаек: которая хочет через год получить доброго молодца? Завтра он полетит в дальний путь за море. Счастье тому, у кого на крыше аист совьет гнездо да подарит хозяину волынку.

— Какую еще волынку? — спросил Ненчо.

— С двумя руками, с двумя ногами.

— Дед Вылко, да ведь это дело нетрудное, — снова сказал тонкий голос. — Положи на крышу возле трубы сломанное колесо, — аист и прилетит к тебе жить.

— Эх, Илия, тебе ли меня учить! Сколько я колес на крышу клал, чтобы аиста приманить! Да что говорить, моей тягобе конца-краю нет. Хозяйка моя померла и оставила меня одного, как перст. Не было у нас детей. Всем была хороша, и работящая, и кроткая, цены такой жене нет, да вот поди ты! Злому врагу такого не пожелаю — одинешеньким остаться.

— А чем тебе плохо? Ни о ком душа не болит. Что заработаешь — все твое. Пускал бы тебе в трубу длинноногий каждый год по волынке, да наплодился бы их у тебя полный угол, что бы ты тогда запел!

— Что запел бы? Ты дай их мне, да не считай — сколько. Выведу я их за ворота да пошлю в поле, руки к земле приложить. А я по бессилию и землю-то свою запустил, нет уже сил ее поднимать, как раньше.

— Оно, конечно, славно, если дом полон детей, да для этого знаешь что надо?

— Что?

— Надо, чтобы оставили мы на ночь телеги с зерном, а наутро нашли бы в каждой по торбе золота. Эх, повернул бы я тогда телегу вспять да вернулся бы домой. Ворота отопру, телегу среди двора брошу. Позову жену, детей: а ну, глядите, что вам отец привез! Эх, вот рехнутся от радости! Ага! А потом — марш в поле — ступайте землей командовать! И через десять лет бай Илия едет посмотреть сыновей. А сыновья все в городах живут, в большие люди вышли.

— Будет тебе про это, — перебил его дед Вылко, — не в деньгах дело.

— Знаю я, что тебе деньги не нужны, небось, целый горшок припрятал.