Рассказы

Она сбоку подошла, хлеба помяла. Откуда? Никто не слыхал, не видал. Вся равнина как шалая от песни цикад, от звездного огня. Может, и я был шалый. Иду к ней, глаз с нее не спускаю. Она меня ждет. И опять слышу:

— Мано-о-о-ол!

Где-то жалобно затявкали собаки. Я думаю: они на месяц смотрят и сами не знают, чего лают. Не знают! Остановился я и задрожал. Задрожали и заволновались хлеба. Кто это? Где я видел ее? Ох, какие темные глаза… Когда я в них смотрел, почему они мне такие родные? Ласково погладили они меня, и женщина пошла ко мне. Белая, красивая. Никогда я голой женщины не видел. Вьются, шелестят ее волосы. Жгут меня ее глаза. В тот же миг потемнели нивы, и она протянула ко мне голые руки:

— Давно я тебя жду!

И как заговорила, тут я и узнал: Милка!

Крикнул я. Нет, не крикнул, страшно мне стало. Бросился я бегом через хлеба, а она за мной:

— Куда ты, Манол? Ведь мы с тобой сегодня обручились. Не видел, сколько людей собралось на нашу свадьбу? Со всех сел приехали. Нас поздравляли! Кончилась наша свадьба!

И я услышал ее хохот — помнишь Милку, деда Нойо дочку?

Упал я.

Чувствую — душат меня ее мягкие волосы…

Глиняная лампада дрогнула и погасла. Месяц спрятался за вишню. Старая мать гладила лоб больного и тихо плакала. Котенок гонялся за тенями на белой улице. А где-то далеко ходил по полю неведомый гонец с облаков и спрашивал хлеба, не хотят ли они водицы. А колосья ему отвечали.

— Мама, прошу тебя, когда пойдешь в субботу на кладбище, зайди к ней на могилу. Поздно, когда все уже разойдутся. И скажи ей вот что, уже три года течет Росица под мостом, моет его камни, неужто она еще не отмыла моего греха? Спроси ее, мама, она скажет, есть ли мне прощенье.

СВАДЬБА МОМЧИЛА

Крики гостей во дворе стали затихать. Ночь одолевала веселье. Топур-паша, заложник на свадьбе, устал плясать, и горло у него пересохло от кукареканья. Он швырнул в угол обреченного петуха, увешанного бусами из жареной кукурузы и красного перца, намазанного бронзовым лаком. Одурелая птица упала, растопырила крылья, попыталась шевельнуть ими, но сил у нее уже не было, и так и осталась сидеть с расставленными крыльями. Топур-паша подсел к попу Димитру и начал пальцами водить по его мокрой от вина бороде. Поп оскорбился и хватил его по руке. Ребятишки, уткнувшись в материнские подолы, давным-давно спали сладким сном, не обращая внимания на крики свадебщиков.

Старые сваты — Кольо-гайдук, отец Бойки, и Арабин, отец Момчила, вели бессвязный разговор о кладе, зарытом в крепости Калепатека. Три кувшина золота и драгоценных камней, сокровище царя Ивана Шишмана, спрятаны под древним дубом. Лежат, ждут в глубокой пещерке, выложенной камнем. Кольо-гайдук считал этот клад своим, будто царь Иван Шишман был ему прадедом, и никому не давал близко подойти к развалинам древней крепости, потыкать киркой в каменную кладку.

— Кто посмеет посягнуть на этот клад — упадет на землю без дыханья…

Иван Кехая, музыкант, черноглазый чабан Кольо-гайдука, играл на гыдулке кроткую песню, держа смычок бесчувственной рукой; струны еле слышно отзывались, будто деревья роняли последние капли после отшумевшего летнего дождя; будто сонный ветер шелестел и нежно будил заснувший лес. Пальцы его гладили жесткие струны, а музыканту казалось, что это не струны, а золотые пряди женщины, у нее золотые ресницы и манящий грудной смех… Перед ним стоял на коленках дед Раздолчо, по прозвищу Цикада, по обычаю одетый в подаренную ему на свадьбе бархатную жилетку. Поперек жилетки он повесил блестящую цепь без часов, а сверху набросил свою сиротскую антерию, залатанную на локтях кусками старой рубахи. Он опускал в горло гыдулки мелкие монеты, которые гости бросали музыканту, и то и дело отирал ладонью глаза. Когда гыдулка тяжелела, Иван не глядя высыпал монеты на стол. Дед Раздолчо собирал их горстью в кучку, опускал в карман жилетки монетку — другую, — брал свою дань, — и снова кидал деньги в горло гыдулки. Дружки уже не обносили гостей противнями с печеным мясом, крученым пирогом и куриными крыльями, а кололи орехи, сыпали в разлатые расписные миски сушеный виноград и персики. Цедили вино из двух бочек. Одну, полную белого вина от тамянки-лозы, дал на свадьбу Арабин; другую с дегтярно-черным вином Кольо-гайдук привез из Мелника.