Рассказы

Садится солнце. Пpиоткpыв дверь, я слежу за тем, как оно понемногу исчезает за лесом, как потом вместе с солнцем, исчезает и сам лес, и холм, и деревья вокруг пруда превращаются в черную паутину. От земли поднимается холод, от которого стынут ноги, но я все-таки продолжаю стоять, лишь чуть-чуть прикрывая дверь, потому что мир, который я вижу сквозь эту свою щель кажется не таким, как снаружи. Я чувствую, как что-то прячется там, за домом, в кустах малины, как оно смотрит на меня большими немигающими глазами, похожими даже не на глаза, а на большие решетки Мохнатые лапы бесшумно касаются земли, передвигая по лужайке черное брюхо. Я внимательно вслушиваюсь в стрекот многочисленных сверчков и кваканье лягушек на невидимом пруду. Hа какомто участке залаяла собака - далеко, может быть даже в соседней деревне. Я пpодолжаю слушать: я знаю, оно близко, потому что стpах уже засел болезненным комком где-то в животе. Я чувствую, как он наливается, тяжелеет. Уже совсем рядом. Еще немного, и большая тень поползет по ступенькам крыльца. Или, может быть, оно полезет через окно? Стpах забирается все выше, теперь он уже в груди, легкие сжимаются, силясь выдавить крик. Я резко дергаю дверь на себя и поворачиваю ключ в замке. Все. Оно, его мир, остались за дверью. Даже нет - их просто не стало. Я смотрю на окно и смеюсь. Смех получается не очень - стpах ушел, но, как всегда, оставил после себя тревожный, скользкий след, дорожку, по которой он сможет потом вернуться обратно. По-моему, эта дорожка очень похожа на ту, которую оставляют позади себя слизняки, живущие под бревном. Однажды я прикоснулся к ней пальцем: оказалось, это просто слизь, даже не вонючая, а вначале я подумал, что меня вырвет. Потом я узнал, что в слизняках нет ничего страшного, и мне даже стало их немного жаль, потому что у них нет раковин, как у других, нормальных улиток. Что-то щекочет мне ногу. Это кот! Я хватаю его и поднимаю над головой. Кот изворачивается, выпускает когти, а я утыкаюсь носом в его теплый, пушистый живот. Вот так. Кот переполз на плечи и лег, как воротник. теперь с ним можно ходить по всему дому, и уже не будет страшно, ведь стpах остался за дверью вместе с лесом и прудом, в котором вся вода теперь почернела и стала совсем не прозрачной, как днем, и если на небе горят звезды, то их свет оставит на этой воде свой серебристый печальный след, медленно тускнеющий с восходом. Вот я хожу по дому, а кот тихо мурчит над моим ухом и, разомлев, выпускает когти, но мне не больно, потому что я уже накинул на плечи любимую отцовскую овчину, которая мне, конечно, велика и висит на плечах, как драный мешок - но зато она впитала его запах, тот запах родных сильных рук, рядом с которыми невыразимо уютно и спокойно.

Я выключаю свет. Моя комната на втором этаже сразу становится совсем другой. Почему в темноте все по-дpугому? Или, может быть, это днем все по-дpугому? Днем все-таки лучше. Днем не страшно, и оно, то, что бродит сейчас вокруг дома, - днем оно спит, да, прячется где-нибудь в лесу, в крапиве. Теперь, когда внутри тоже темно, мне опять становится страшно. Я подбегаю к кровати, забираюсь под одеяло и съеживаюсь от холода. Одеяло нужно подоткнуть под себя и потереть одну ногу об другую, тогда станет тепло, и даже жарко. Под одеялом очень уютно: есть место для рук, место для ног, тот кусок, который оказался под головой - подушка. Если становится жарко или трудно дышать - можно сделать отверстие или засунуть ногу в щель между стеной и кроватью. Так можно лежать долго, целый час или больше можно даже заснуть, и тогда ты сам не заметишь, как высунешься наружу, как сама собой разломается теплая нора, и ты перевернешься на спину и пролежишь так до самого утра.

Это было даже не совсем воспоминание. Оно не тянуло за собой никаких хвостов ассоциаций, никакой рефлексии. Я испытал все это так, словно я на самом деле на какое-то время стал ребенком. Потом я почувствовал, как в мозгу слвно прорвало плотину. Я был в ярости. ("Это все бред, бред сивой кобылы в лунную ночь! Эти ублюдские ощущения... Я просто поддался своей любимой меланхолии. А с чего началось? С того, что эта шлюха вкатила себе эфедрин, который я берег с марта, и может быть вообще не собирался использовать, а так, оставил на память, как Вертинский - табакерку с кокаином. еважно... Раз уж она его достала, то мне уже терять нечего").

Открывая дверь, я машинально посмотрел на руку, забыв про гимнастерку с длинными рукавами. Марина сидела в углу, прямо на полу и смотрела на меня глазами, полными ужаса. Я подошел к ней. Она задрожала от страха и закрыла лицо руками.

- Не бойся, - я погладил ее по голове. - Это я.