Рассказы

Она сжалась в комок, как маленький испуганный котенок перед загнавшей его в угол добродушной немецкой овчаркой, которой всего-то и нужно - ткнуть носом мягкий живой комочек и облизать его своим ласковым розовым языком. Я продолжал гладить ее, стараясь думать о чем-нибудь приятном. Мне показалось, она начинает успокаиваться, хотя я и понимал, что это ненадолго. Она раздвинула упавшие на лицо волосы и отбросила их назад, потом взяла меня за руку и улыбнулась. екоторое время мы смотрели друг на друга, затем взгляд ее расширенных зрачков стал блуждать по комнате, пока не остановился на вазе с искусственными цветами. Я вновь почувствовал сковавший ее страх, но на это раз не смог перебороть собственного отвращения. Покачав головой, я оставил ее наедине с ее эфедриновыми фобиями и покинул комнату, убедившись в отсутствии лежащих на виду острых или режущих предметов. Мне самому приходилось испытывать подобное, и я отчетливо представлял себе ее испуганное сознание, не находящее себе места. Тем не менее, я не чувствовал к ней сострадания. апротив, я старался мысленно отдалиться как можно дальше от нее, чтобы не оказаться втянутым в туже отвратительную грязь.

Увидев висящую на крючке штормовку, я накинул ее и вышел на крыльцо. Вид залитой водой деревни захватил меня. Я стоял, загипнотизированный отражающимся в красной воде закатом, сиротливыми домами на сваях и той странной грустью, которую источала вся эта картина. Грусть проникала в душу вместе с криками грачей и неразборчивой руганью Пелюгинских обывателей. Она находила во мне отклик - так птицы откликаются на зов своих собратьев; и я устремился на этот зов, внезапно и с бесконечной радостью ощутив себя частью чего-то большего, нежели я сам. Деревня, полузатонувшие голые деревья, закат - все это было во мне и одновременно - вне меня. Я ощутил себя заботливо укрытым в чьих-то теплых невидимых руках. В моем сознании возникла удивительная мысль, что мы - те, кто ходит по этой земле - все мы живем взаймы, взяв кредит у предыдущих поколений. В свое время и нам придется присоединиться с ним, и тогда уже мы сами будем кредитовать наших потомков. И этот кредит, это знамя, передаваемое от поколения к поколению, этот долг, переходящий от отца к сыну - это и есть Родина, великая вневременная общность прежде живших, ныне здравствующих и тех, кому только предстоит появиться на этот свет. Та метафизическая любовь, которую я ощутил в своем сердце, любовь к Родине, была безусловно сильнее и глубже, чем мелкие привязанности к вещам повседневности, с которыми она вынуждена там соседствовать; но вместе с этим пониманием вернулась грусть о том, что рано или поздно всему наступит конец, и уже некому будет вернуть предкам данный ими кредит.

Озаренный грустью, я заметил, что за сутки вода еще немного поднялась: еще вчера между ней и последней ступенькой семирядовского дома был зазор в палец толщиной. Теперь зазора не было. Подгоняемая ветром, вода легко перекатывалась по доске туда и обратно. Это напомнило мне о моем деле - я должен был сделать плот. Я совершенно забыл об этом, как будто это должно было произойти завтра, или, наоборот, уже случилось раньше, и с тех пор прошло много времени.

Пейзаж затопленной разливом деревни отпустил меня. Я пошел в сарай, чтобы взять там болотные сапоги, потому что резиновой лодки у меня не было, да если бы и была - без сапог я бы все равно никуда не поплыл. Дорогой я думал о письме из столицы, которое принесли во вторник. Почтальона, который принес письмо, я не видел, если не считать форменной куртки, мелькнувшей на дороге и пропавшей из виду за поворотом. Увидев в окно, что я вернулся (мне нужно было сходить в лес за дровами), Марина выбежала на крыльцо, и глаза ее были похожи на два колодца, наполненных мутной влагой страха. Я спросил ее, в чем дело. Она ответила, что почтальон, который принес письмо, был похож на смерть. У него были длинные, тонкие руки и лицо, как изборожденное морщинами маска из египетского саркофага. В письме говорилось, что я должен срочно прибыть в Москву. Письмо пришло во вторник. Теперь же на дворе догорал четверг, а я так ничего и не сделал. Чувство долга, как неутоленный голод, пожирало мое сердце.