Рассказы

Мы не приняли в расчет и еще одно обстоятельство, сыгравшее отрицательную роль: все соратники, друзья моего отца и их сыновья либо находились в изгнании, либо сложили головы в борьбе. Удалось отыскать только одного из оставшихся в живых. Это был Крисанто Рейносо. Но, тяжелобольной, он практически не вставал, дни и ночи проводил в гамаке, не покидая своей жалкой лачуги. Я был у него еще с моим отцом, апельсиновые деревья были тогда усыпаны желтыми плодами, а перед чьим-то свежепобеленным сараем цвели кусты ниньо-асотэ. Уже в ту пору Крисанто выглядел куда хуже своей хибары. Перенесенные пытки и преклонный возраст сделали его теперь совсем беспомощным и приковали к постели. Так он и лежал — слепой и терзаемый горечью пережитого. Своей шершавой ладонью он провел по моему лицу, из его невидящих глаз покатились слезы, угасшие зрачки загорелись было, но всего на миг. Он просил поподробнее рассказать о том, как погиб мой отец. Когда он узнал, с чем мы пришли сюда, какую задачу нам предстоит решить, то заверил, что он с нами. «Если бы твой отец… был здесь… будь они прокляты, эти бандиты…» — начал он, но слезы и перехвативший горло спазм мешали ему говорить.

Сделав усилие над собой, он приподнялся в драном гамаке и едва слышно прохрипел: «Были бы живы Агу Медина, Перучио Сальдивар, Аниано Ребольо… этим подлецам давно бы… этим сукиным сынам…»

Его одряхлевшее и измученное тело вдруг выпрямилось и на мгновение показалось снова молодым и сильным.

5

Я приехал сюда и убедился, что здесь все как было. Я приехал сюда, чтобы снова пережить тот момент, когда разорвалось сердце моего отца, ощутить жар огня, испепелившего мою мать. Я приехал сюда, чтобы лучше представить себе лицо Карменситы, избавляющейся от кровавого комочка — плода нашей любви. Приехал, чтобы восстановить в памяти, как не спеша, с томным видом разглагольствует о революции Марсела, растянувшись на канапе цвета красного вина.

Вернувшись сюда, я оказался наедине с призраками, мною же созданными, будто сел в поезд, устремившийся в бесконечное одиночество, перенаселенное душами близких. И мне стало ясно, что выбор мой окончателен и путь, на который я встал, — единственный выход, собственно выход. И я начал с яростью, ожесточением и злобой драться за мою землю. Не за ту, которая мне принадлежала по завещанию как законному сыну рода Риверо из Ломы-Пэро и Пасо-Гуавиры, а за ту, которая стала мечтой моей жизни, которая вошла в мою кровь и плоть, — за мою родину.

Я приехал и обнаружил, что все здесь как было. Вернее, почти все, потому что никогда не мог вообразить себе, что встречу колючий, отчужденный, бегающий взгляд Прони.

6

Не раз мне казалось, что я не просто уехал, а убежал. Но от кого и от чего?

Марсела мне нравилась. Иногда я ловил себя на мысли, что улыбка у нее такая же, как у моей матери. Мне нравилась ее стройная фигура, ее умение одеваться, томное выражение лица, прерывистые всхлипы раненого зверька, темперамент в любви, умение долго молчать и особенно — ее ослепительная улыбка. С ней мне было легче переносить фальшь псевдореволюционной «освободительной борьбы», терпеть ту ложь, в которой мы жили, чтобы в изгнании оправдать свой статус повстанцев, преодолевать привычку постоянно плести новые заговоры за чашкой кофе. Изгнание выматывало. Оно превращало нас в отбросы общества, в потерпевших кораблекрушение мореплавателей.

В «комитетах освобождения» приходилось сталкиваться со всякого рода низменными страстями, мелочной, изнурительной междоусобицей. Тонущие хватались за соломинку. Они готовы были перегрызть друг другу глотки из-за фляжки пресной воды, из-за обглоданной кости или призрачного поста кормчего спасательного плотика. Вожаки — пламенные творцы пустопорожних речей — всякий раз заканчивали свои выступления фразами, смысл которых явно сводился к печально знаменитому «Да сопутствуют нам смелость и отвага, а вы отправляйтесь воевать», сказанному одним из лидеров в минуты пьяного откровения. А на самом-то деле, когда открылся южный фронт партизанской борьбы, то желающих принять на себя руководство боевыми действиями оказалось совсем немного. Большинство же считало, что в глазах мирового общественного мнения именно они должны «высоко держать знамя борьбы нашего народа», пребывая в эмигрантских комитетах.

В атмосфере этой повседневной лжи общество откровенно скучающей Марселы было чуть ли не освежающим душем. Ее даже нельзя было упрекнуть в увлечении «революционной» литературой. Сквозь наигранность поведения благодаря ее наивности проглядывало ее истинное лицо. Под внешней маской скрывалась — и я хорошо это знал — простая бедная девушка, ищущая самое себя. Дружба с ней до определенного момента была мне вполне приятна.

7