Рассказы

Наши встречи стали похожими на листы белой бумаги, помеченные маловыразительными междометиями, таившими в себе упреки. Слова в наших отношениях уже не произносились, а заменившее их нечто вязкое было не так уж безобидно. Оно давило нас, мешало нам, ранило и унижало. Это тягостное молчание походило на что-то клейкое, студенистое, проскальзывавшее между пальцами, губами, ощущавшееся на языке и в груди. Я даже не могу вспомнить, с чего все началось. Наверное, с глупого спора, когда Марсела, упрямо отстаивая свою правоту, иронизировала, кричала, топала каблуками, как избалованная девочка. Ссора продолжалась несколько дней, до тех пор пока Марсела не разразилась судорожными рыданиями, перешедшими в тихие, похожие на августовский дождь слезы. После всего этого между нами встало какое-то непонятное чудовище. Мы его вскармливали нашей злостью, яростью, а оно бесстрастно возлежало, разделяя нас, пожирая все, что у меня и Марселы было, питаясь нашим содержимым, нами.

С той поры мы отдалялись друг от друга все больше и больше, наши редкие встречи стали все короче, для чего мы находили любые предлоги.

12

Но был еще один человек, который знал район боевых действий так же, как я, и даже лучше. Звали его Апрониано Мартинес, он же Прони, командир роты в Пиндоти.

Прони покинул поместье, когда над семейным гнездом Риверо забушевали опасные ветры репрессий. Он попросился в армию, чтобы отслужить пораньше положенный срок. Карменсита была еще жива, а мой отец находился в изгнании.

Мать мне потом рассказывала, что она так и не поняла, почему Прони пошел в военные; вместо ответа на этот вопрос он отводил глаза, отделывался уклончивыми словечками.

Его зачислили в полицейский корпус. А когда он прошел учебу, положенную новобранцам, и зарекомендовал себя с наилучшей стороны, был зачислен в кадры и направлен младшим офицером в родные места.

К великому удивлению местных жителей, он проявил завидную активность в местном комитете правительственной партии по преследованию оппозиции.

Люди говорили про него: «Хоть и вырос Апрониано в доме дона Риверо и родной отец его был тех же взглядов, но… сколько волка ни корми…»

Я никогда не слышал, чтобы Прони вспоминал своего отца, к тому же я его почти и не знал.

После открытия южного фронта ротный командир Апрониано Мартинес, признанный специалист по организации борьбы с партизанами, наводившими страх на правительство, был назначен одним из руководителей правительственных сил в зоне.

13

Узнал я об этом слишком поздно. Когда я примчался домой, Карменситы уже не было в живых. Я увидел лишь крест с ее именем в изголовье могилы да суровое лицо моей матери, собственно, даже не лицо, а молчаливую маску. За все дни моего недолгого пребывания дома она произнесла лишь несколько слов. Ее немой упрек ранил меня еще глубже. Преждевременное появление на свет того кровавого комочка, который мог быть моим сыном, смерть Карменситы и без того были для меня страшным наказанием. Ведь это произошло помимо моей воли. Обо всем случившемся мне рассказала старая повариха Анунсия, оторвавшись от своих почерневших горшков.

Что заставило Карменситу обратиться к помощи Маны, знахарки с косогора? Стыд, страх перед моими родителями, боязнь, что я не назову себя отцом? Снадобья старой ворожеи погасили улыбку цветущей Карменситы. Так я думал в первый момент, стараясь оправдать себя. Потом я посмотрел на все более серьезно и с меньшим желанием оправдываться. Чувство вины, внушенное мне священником Лайа еще на первом причастии, мне так и не удалось преодолеть. Меня охватывал ужас, я опускал голову пред угрожающим жестом могущественного всевышнего, которого мне показывали в детстве. В основе тех страхов, естественно, был первородный грех, вкушение того проклятого плода, за что однажды в сиесту я был изгнан из рая вместе с девочкой Евой, неясно каким образом появившейся на свет из моего ребра. Во мне всегда, с самого первого дня наших отношений, подсознательно жило предчувствие, что кончится все бедой. И вот она, страшная развязка: я наедине со своей виной. Кровавый комочек, толкнувший Карменситу во мрак вечной ночи, был частицей меня самого. Я не находил себе места, угрызения совести не давали ни минуты покоя. Дитя слепого случая, юношеской страсти в знойную сиесту, появись на свет, стало бы сыном курупи, постыдным плодом невысказанной и наполовину кровосмесительной любви. Но всего труднее было подобрать точные слова для определения того, что я интуитивно сознавал. Она была сиротой и, возможно, родственницей, взятой в дом из чувства христианского милосердия, а я — сын хозяина…

Позднее много раз мне приходила в голову мысль о том, как, очевидно, удивилась Карменсита, почувствовав внутри себя живое существо. О том, какой силы страх привел ее к отчаянному решению уйти от позора.